Любовь и ненависть - Иван Шевцов

— Вот что, друг мой, я тебе не метранпаж. Сам решай, что снять, а что поставить. И еще — закажи проблемную статью о милиции, в которой надо провести такую мысль: милиция берет на себя не свойственные ей функции. Наказывает там, где бы надо воспитывать. Да, преступников надо терпеливо воспитывать. Общественность должна брать на поруки. Общество должно отвечать за своих членов. Все. Давай, действуй. Верстку оставь мне, я полистаю.

Кашеваров быстро удалился, а на мой вызов вошла секретарша Лалочка, в молчаливом ожидании остановилась у порога, покорная, преданная, готовая сделать для меня все, что в ее силах и возможностях, очаровательная, внешне недоступная и строгая, а на самом деле совсем не такая. Я распорядился:

— Крепкого чая с лимоном. Ко мне никого не пускать и не соединять. Кроме, конечно…

Она понимающе кивнула и прощебетала мягким голоском:

— Звонил Румянцев. Спрашивал, у себя ли вы. Соединить не просил. Очевидно, зайдет. Как с ним?

— Ну, если зайдет… пусти.

— И еще, у телефона ждет фотограф Ларионов.

— Что ему нужно?

— Не знаю, говорит, очень важное. Он много раз заходил и звонил, когда вы были в Крыму. Целый месяц добивается. Надоел он, Марат Степанович.

Этот надоест. Опять что-нибудь будет просить. Дурак, но хитер. Такие тоже нужны. Набивается в личные фотографы. Это ко мне-то, органически ненавидящему фотообъектив! Меня бросает в дрожь, я чувствую себя точно под дулом пистолета при виде наведенного на меня фото- или киноаппарата.

— Скажи, что у меня совещание. Пусть позвонит часа через два… Впрочем…

Я взял трубку. Он просил о встрече. В это время дверь кабинета отворилась бесшумно — вошел Гомер Румянцев с широкой улыбкой во все лицо. У него отвратительная улыбка. Когда он улыбается своим неприятным открытым ртом, растягивая во все стороны жеванные губы и выпучив влажные светло-голубые глаза, он похож на большую жабу. Ему нельзя улыбаться, как он этого не понимает?

— Зашел перед отъездом проститься, — сказал он, подавая мне руку, как будто и не было между нами вчерашнего крупного разговора. Я не предложил ему сесть: он это видел, как вообще умел видеть все насквозь, и, словно оправдывая меня, сказал: — Я знаю, что ты занят, и не буду отрывать тебя от верстки. Кстати, как мой "Скандинавский калейдоскоп"?

Ах вот что привело ко мне Гомера! Он уже обо всем информирован. Что-что, а информация у нас поставлена на космическую высоту: не успеешь принять какое-нибудь решение, как оно уже известно заинтересованным лицам. Впрочем, я сразу догадался о цели визита Гомера.

— Еще не читал, — ответил я на его основной вопрос. — Да ты присядь. Самолет у тебя когда?

— Завтра, — ответил он, отлично понимая, что я ухожу от нужной ему темы.

— Хорошо, завидую тебе: завтра ты в Париже, — быстро заговорил я. Но еще не родился тот человек, который бы сумел провести Гомера Румянцева.

— Надеюсь, никакие чрезвычайные обстоятельства не вышибут мои записки из этого номера? — Он кивнул на верстку, лежавшую передо мной, и присел на спинку низкого кресла.

— Чрезвычайные обстоятельства, как тебе хорошо известно, могут вышибить не только твои записки, но и нас с тобой.

— Будем надеяться, что этого никогда не случится, — парировал он и победоносно скрестил руки на груди.

Я промолчал. Он встал, заторопился, вытянулся, как солдат, спросил:

— У тебя никаких поручений не будет?

— Да, кажется, ничего такого.

Конечно, записки Румянцева нужно оставить в номере. В конце концов можно снять статью о происках Пентагона в Африке. В самом деле, к чему повторять одно и то же: Пентагон, монополии? Зачем дразнить гусей?

Я проводил его в приемную. Там уже ожидал Аристарх Ларионов, таинственно важный, и лишь переброшенный через плечо фотоаппарат несколько снижал его импозантность, так сказать, мельчил монументальность образа.

— Опять ты с техникой, — недовольно сказал я в ответ на его приветствие и небрежно дотронулся до его аппарата. Он добродушно рассмеялся. — Терпеть не могу этой оптики. Может, ты шпионишь за мной… Ну так что у тебя, выкладывай? За кого хлопочешь? Впрочем, ты хлопочешь только за себя.

— А разве это плохо? — тряхнул бородой и весело рассмеялся Аристарх. Удивительные у него глаза, я это давно заметил — они всегда остаются холодными, недоверчивыми и подозрительными. Даже когда он улыбается. И смех у него неестественный, деланный. Точно такой же смех и у Чухно. — Вот посмотри на это солнце, взгляни на эту звезду! — И Аристарх торжествующе, как ребенок, нашедший оригинальную игрушку, достал из папки две фотографии и подал мне.

Я люблю красивых женщин, это моя слабость, я ее не скрываю и не в силах ее побороть. И тут я был сражен и опрокинут совершенно неожиданным чудом. С фотографии на меня смотрела женщина, я мог бы сказать, красивая, прекрасная, восхитительная, очаровательная. Но все это были бы не те слова, потому что они не выражали существа и в данном случае были бы бессильны. На меня смотрела совесть человеческая, если только она вообще существует в природе, смотрела Женщина с большой буквы. смотрела смелыми и честными глазами.

Это была Ирина…

Я чувствовал, как что-то лопнуло во мне, взорвалось и хлынуло волнами, разливаясь по всему телу, подожгло сердце и затуманило мозг. Я, наверно, слишком долго смотрел на фотографию, погруженный в оцепенение, забыв, что передо мной стоит Аристарх и глядит на меня сквозь очки холодным блеском изучающе и выжидательно. По-моему, в последнее время он стал держаться со мной нахально.

— Она меня знает? — спросил я Ларионова, стараясь скрыть свое волнение и казаться по возможности равнодушным.

— Нет, откуда? Она северянка. Но теперь уже в Москве. Прелесть, сказка. Муж совсем не достоин ее. Медведь. Полярный медведь. Или тюлень.

— Он кто?

— Капитан милиции. В общем, милиционер. — Ларионов осклабился. Слащавость его речи вызывала во мне затаенное негодование.

Странно: муж Ирины капитан милиции. А как же Ясенев? Или это, быть может, не Ирина? Я спросил с деланным безучастием:

— Как ее имя?

— Ирина.

— А фамилия?

— Фамилия… фамилия… Вот, черт, забыл. Такая веселая. Осенев… Нет, не Осенев. Муж Андрей Платонович… Месяцев… Нет. — Оживленный румянец заиграл на его свежем лице.

Для меня было достаточно. Я хорошо помнил имя Ясенева. Значит, это Ирина. И он уволен с флота. Капитан… милиции. Я громко и весело рассмеялся. Аристарх смотрел на меня изумленно и пытался разгадать причину моего смеха. Я удовлетворил его любопытство:

— Что ты нашел веселого в осени или в месяце? Знаешь, у Чехова есть рассказ "Лошадиная фамилия".

— Это какая ж? Жеребцов или Конев? — спросил Аристарх.

Чехова он не знал и вообще за свою жизнь едва ли прочитал две книги.

— Овсов, — ответил я и попросил Аристарха подробно рассказать мне об Ирине все, что он знал: когда и при каких обстоятельствах познакомился, где она работает, где живет. Спросил адрес, телефон. Оказалось, что они совсем недавно поменяли свою ленинградскую квартиру — великолепную четырехкомнатную квартиру покойного адмирала Пряхина на Невском проспекте — на трехкомнатную квартиру в Москве где-то у Сокола. Телефона домашнего нет. Есть служебный, в клинике, но туда трудно дозвониться.

— Надо поставить домашний, — подсказал я Аристарху. — Ты помоги им. Как же так: капитан милиции — и без телефона? — Ларионов понял меня, трижды тряхнув бородой. — Только обо мне ни слова.

Когда Аристарх ушел, я достал фотографию Ирины, прислонил ее к настольному календарю, долго внимательно рассматривал и вспоминал. Ведь столько лет, все эти последние бурные годы моей жизни не то что не думал, но даже ни разу ее не вспомнил, словно ее никогда и не существовало на свете и она не была моей первой любовью и женой. Я всматривался в знакомые черты и совсем неожиданно для себя вдруг обнаружил в них что-то очень родное, нежное, мое. То ли она действительно похорошела, расцвела, возродилась, как птица-феникс, еще более прекрасной, то ли прежде я как-то не замечал и не ценил ее. Туготелая, озаренная, гордая, она смотрела на меня с видом победителя, и глаза ее добродушно смеялись. Мне захотелось видеть ее немедленно, сейчас. Но рассудок сдерживал чувства, подсказывал, что спешить нельзя, надо все продумать и взвесить.

Звонила Ева, спрашивала, как у меня сегодня сложится день и вечер. Она хотела повидаться, и, если бы не взволновавшая меня весть об Ирине, я, разумеется, встретился бы с Евой.

— Трудный день сегодня, девочка, — вздохнул я в телефон, не сводя глаз с фотографии Ирины. С удивлением, но без сожаления понял, как образ очаровательной Евы оттесняется образом другой, напомнившей мне юность и нечто трогательно светлое, образом первой любви. — И вечер буду занят.