Одиночество - Николай Вирта

— Верховой давеча прискакал, — запыхавшись, сказал он.

Потрогав рукой медную оправу ножен шашки и восторженно щелкнув языком, парнишка исчез так же стремительно, как и появился.

Сторожев, надев очки, разорвал конверт и прочел бумагу. Была она от Антонова, он писал в ней, что пора Сторожеву покинуть село.

«…Уходи в леса и поля, разрушай, что строят коммунисты, взрывай мосты и дороги, жги и убивай. Пусть знают, что мы живы, пусть помнят, что скоро снова дадим сигнал и вновь разгорится пламя от края до края страны…»

— Конец! — хрипло выдавил Сторожев.

Он знал: многие отряды уже разбиты, его товарищи, прижатые к Вороне, Хопру, погибли, захлебнувшись в яростном огне пулеметов.

Широкой, неудержимой лавиной надвигались красные полки и дивизии, конники Котовского проникали повсюду. Громыхая, катились броневики и орудия. Они были уже недалеко от Двориков, и вот надо забиваться в глухие норы и лишь темными ночами появляться, озарять пламенем пожаров темные ночи и опять прятаться в овраги, в леса и ждать сигнала.

Солнце окунулось в черные тучи, и на миг кровавым заревом запылал небосклон.

Сторожев заехал домой, взял белье, мешки с сухарями и, сурово простившись с семьей, уехал. Недалеко от села, где месяц назад он закопал патроны, Сторожев остановился, еще раз тщательно укрыл яму, забросал сорняком, постоял, подумал, вздохнул и снова поехал.

Лошадь, понурив голову, медленно шла, ступая по мягкой теплой пыли.

Глава третья

1

К тому времени Листрат установил постоянную связь с регулярными частями Красной Армии, раздобыл запас фуража, продовольствие.

Люди повеселели, зимние тяжкие дни стали забываться, впереди чудился просвет.

Когда лошади вошли в тело, Сашка Чикин снова принялся за старую работу. Во главе двадцати удалых ребят — почти все они были комсомольцами — Сашка налетал на села, присоединившиеся к Антонову, вылавливал вохровцев, антоновских милиционеров, комитетчиков, возил в село листовки и газеты, забирался порой под самую Каменку.

Федька после происшествия на хуторе Кособокова стал отчаянным до безрассудства. Листрату приходилось часто брать парня «на цугундер». Но Федька, отбыв наказание, опять пускался в самые рискованные предприятия. Сашка Чикин смотрел на проделки Федьки сквозь пальцы — храбрых людей он любил.

— Боевой коммунар растет, — говорил он Листрату. — Храбрец!

— Храбрость не ум, — хмуро замечал Листрат. — Попадется дурак, как кур во щи, помяни ты мое слово. Мне каждый человек дорог, а он как сумасшедший носится, вихор его забери! Вот я вас обоих на цугундер.

Сашка Чикин просил Листрата пустить в его отряд Лешку, но Листрат упорно сопротивлялся: он еще не совсем верил брату.

Лешка тосковал по Наталье, рвался к ней и мог ради свиданья пойти на любой безрассудный поступок. Листрату казалось, что Лешка снова может уйти к Антонову, лишь бы видеть Наташу.

«Непутевый парень, — думал Листрат, — шалопутная душа. Туда и сюда вихляет. Не-ет, его в разведку нельзя, его на глазах держать надо».

И никуда от себя не отпускал брата, а потом поручил ему хлопотливые хозяйственные дела.

К этому времени в добровольческом коммунистическом отряде было уже около четырехсот человек. У многих коммунистов тут же, на станции, по-прежнему жили семьи. Всех их надо было кормить, дать жилье, топливо. Лешке, которому Листрат поручил заботу о людях, приходилось заниматься сотней дел, — это отвлекало его от мрачных дум о Наташе.

Он не знал, что делается в Двориках, связи с селом не было, там еще сидели антоновцы. Приходили к Листрату мужики из соседних сел, и, как назло, никто из них ничего не знал о Наташе.

И не только думы о Наташе терзали Лешку. То ему казалось, что он сделал подлость, убежав от Антонова, то представлялось, что и брат и все коммунисты не верят ему, злы на него, не считают своим, сторонятся его.

Только с Федькой Лешка мог говорить по душам. Он, не стесняясь, расспрашивал его обо всем, что ему было непонятно, неясно. Федька читал Лешке газету, рассказывал все, что слышал от старших. Рассказы его звучали страстной уверенностью.

— Скоро Антонову будет конец, — убежденно говорил Федька, и глаза его блестели. — Ленин на Десятом съезде сказал такую речь — Антонову от нее крышка.

— Ну, брат, и загнул, — насмешливо возразил Лешка. — Сказал речь — и уж крышка! От речей ему ничего не будет.

— Дурак! Иная речь целой армии стоит. Война кончилась, разверстка не нужна, с хлебом делай, что хочешь, середняку и вера, и почет, и дружба, — что же тебе еще надо? Антонов среднего мужика на продразверстку поймал, а теперь на что он его поймает? С кем ему выгодней дружить, как по-твоему: с рабочими или со сторожевыми?

— Сторожев тоже сила, — пробубнил Лешка.

— Верно, сила! — закричал Федька. — Да ведь против него три силы: рабочие, мужики, партия. Посчитай, что оно выходит!

Но с Федькой Лешка виделся редко, разговаривал урывками, и после этих разговоров еще больше хотелось видеть Наташу. В отдалении она казалась ему более умной, рассудительной и хорошей, чем была на самом деле.

Листрату говорить с братом было некогда. От вынужденного сидения отряд переходил к активным действиям; зона, на которую распространялось влияние отряда, расширялась, дел прибавлялось. Листрата редко можно было застать в штабе.

2

Он похудел от бессонных ночей, от разговоров с мужиками, которые все чаще и чаще являлись на станцию.

Мужики шли за правдой. Слова Ленина разносились по всей округе, волновали народ, будили надежды.

Мужики обычно приходили на станцию ночью и, переждав день, ночью же уходили.

Листрат с улыбочкой посматривал на них, крутил усы, подмигивал.

— Ай плохая жизнь пошла, мужики? — посмеивался он. — Чего это вы ко мне набегаете?

Мужики кряхтели, слова, приготовленные заранее, вдруг забывались, и начинали нести околесицу. Листрат сердился.

— Да что вы тут плетете? — кричал он. — Чего вам надо? Правды? Так бы и говорили!

Народ уходил от Листрата, пряча в шапках листовки. Листовки ходили по рукам, зачитывались до дыр и возвращали советской власти десятки и сотни обманутых антоновскими заправилами людей.

Однажды на станцию приплелся Фрол Петрович; он только что вышел из больницы.

Мрачный, постаревший, он ввалился к Листрату, когда тот что-то писал. Листрат, увидев Фрола Петровича, рассмеялся.

— Да это, никак, Фрол Петров опять явился? Зачем?

— За винтовкой к тебе пожаловал. На старости лет воевать хочу за советскую власть.

— Не дам я тебе винтовки, Фрол Петрович.

— О! Неужто не веришь?

— Верить-то я тебе почти верю, — серьезно сказал Листрат. — Верю, и поэтому дам тебе не винтовку, а чего-то по-боле. Тебе в селе надо жить. Сторожев еще гуляет?

— Намедни уехал. Все, как сыч, на колокольне сидел, высматривал. А намедни ускакал, и нет его. Болтал Андриан, вроде вовсе уехал, не вернется, мол.

— Вот и ладно. Стало быть, тебе весь простор. Вали, Фрол Петров, в села. Андрея Андреевича в помощники возьми, помаленечку, полегонечку начинайте советскую власть ставить. Вот тебе мое назначение. Выполнишь — совсем поверю.

— Вроде, стало быть, комиссаром я буду? — усмехнулся Фрол Петрович.

— Хватай выше: уполномоченный. Из мужиков дружину мне подбирай, чтобы, как нам вернуться, у тебя целый взвод был. Будем антоновцев вылавливать.

Загудел телефон. Листрат взял трубку. Известие, которое ему передали, очень обрадовало его.

— Вот она, какая штука, Фрол Петрович! Сергей Иванович к нам едет. В Москве, говорит, был. Ты вечерком заходи к нам, он рассказывать будет. А сейчас прости: спешу, дел по горло.

Листрат поспешно оделся, подпоясался и ушел.

Фрол Петрович хотел выйти следом за ним, но в дверях показался Лешка.

— Здорово, вояка! — гневно приветствовал его Фрол Петрович. — Ай да молодец! Тягу дал, а? Погубил девку — и в кусты? Уж я ее уговаривал, уж я ей объяснял — ни в какую… Злобна на тебя, аж страшно иной раз бывает!

— Не виноват я, батя! Не от Наташи убежал — от Антонова. Душа у меня, батя, перевернулась. Прости меня: как война кончится — женюсь.

— Что от Антонова ушел и за бабью юбку не зацепился — за это хвалю, — смягчился Фрол Петрович, — а за девку — побью.

— Побей, батя, я стерплю! — кротко сказал Лешка.

Фрол Петрович рассмеялся.

— Как она, батя?

— А чего ей делается! Живет у твоей матери, пузо растит! Вот бог припечатает тебя за это самое…

Лешка сидел хмурый.

— Ну, ну, не печалуйся, парень! Не горюй! Все, брат, образуется!

Лешка не отвечал.

«Все образуется, — думал он. — Когда?»

Фрол Петрович постоял, надел шапку и ушел.

Глава четвертая