Бродский глазами современников - Валентина Полухина

Со стороны так называемых "русских патриотов то и дело слышатся обвинения Бродскому в том, что он не любит Россию, например, по поводу стихотворения "Пятая годовщина [У:70-73/II:419-22][337].

Такие патриоты сказали бы, что и Данте не любит Флоренцию, и были бы по-своему правы. Существенно, что они имеют в виду под любовью, но еще важнее, что они имеют в виду под Россией. Их России у Бродского нет. Его взгляд исторический, наследственный, взгляд русской литературы, с XVIII века, на Россию как на государство, Империю. А Империя не может быть предметом простой, семейной любви, как homeland. Это почти исключительно послепетровская городская культура. Крестьянской, древней, церковной Русью (и, кстати, соответственными пластами языка) Бродский не занят. Его страна не Русь, а Россия (вы знаете, что это книжное название: росс, Россия?). И я думаю, сам его отъезд — проявление ответственности по отношению к России.

Изменило ли бы что-либо его возвращение в Россию? Насколько оно желательно и реально?

Для кого?

Для самого Бродского и для русской поэзии.

Желательно ли для него — это только он может сказать. А для поэзии? Не знаю. Я не представляю себе такого возвращения, просто не представляю. Хотя теперь происходит множество непредставимых вещей. Его участие в нашей литературе и так значительно, и, может быть, издалека оно плодотворнее, тем более теперь, когда облегчился доступ к его стихам. Но об этом я совершенно не берусь судить...

А само его присутствие в поэзии, оно мешает или стимулирует? Можно ли его игнорировать?

Игнорировать его невозможно. Каждую его новую вещь необходимо узнать.

У вас нет никакого желания или соблазна с ним соперничать и соревноваться?

Нет, у меня отношение очень простое — глубокого почтения и благодарности.

Встречались ли вы когда-нибудь с Бродским?

Никогда[338].

В заключение прочтите, пожалуйста, стихотворение, которое, как вы выразились, написано не без мысли о Бродском.

Это стихотворение посвящено памяти поэтов моего поколения — Леонида Губанова и Сергея Морозова. Сережа покончил с собой, Леня умер от пьянства. Каким образом это связано с Бродским? Потому что эти стихи о поэзии вообще и, естественно, здесь появляется Первый Поэт. Присутствует он здесь в ритме, и ритм этого стихотворения как бы hommage Бродскому, и, вероятно, в некоторых образах. Называется оно "Элегия осенней воды"[339]:

 1

Ты становится вы,

вы все,

они.

Над концами их, над самоубийством

долго ли нам стоять, слушая, как с вещим свистом

осени сокращаются дни?

2

Зима и старость глядят в лицо мне, не по-людски

смелыми глазами глядят зима и старость.

Нужно им испробовать: что там осталось

на волчий зуб, на зуб уничтожающей тоски.

3

Поднимись, душа моя, встань, как Критский Андрей

говорит. Поздно, не поздно — речь

не наша, пусть ее от других услышат.

Зима и старость белое слово пишут

в воздухе еще жарком, пламя незримых свеч

4

в темноте еще зримой. Будущие следы

на снегу, до которого долго. Сережа, Леня,

помните, как земля ахнет на склоне,

увидав внизу факел предзимней воды?

5

Со старым посохом я обхожу все те же

нивы, как всегда, несжатые, тайфуны

земляного моря, слабые водные струны,

от которых холмы раскатились, в высоте

6

повторяя звук родника, похожий на... да,

молоточки какие-то из восточных —

то ли волосяные гребенки во рту проточных

вод из молчанья выходящих сюда.

7

Из огня молчанья в бледном огне

шелеста-бренчанья-полупенья

вниз глядит вода, вниз идет согбенная,

обратясь ко мне,

кто-то говорит:

— Есть ли что воды смиренней?

8

Что смиреннее воды? Она

терпенья терпеливей, она, как имя Анна, -

благодать, подающий нищий, все карманы

вывернувший перед любым желаньем дна.

9

Каждую вещь можно открыть, как дверь:

в занебесный, в подземный ход потайная дверца

есть в них. Ее нашарив, благодарящее сердце

вбежит — и замолчит на родине. Мне теперь

10

кажется,

что ничто быстрей туда

не ведет, чем эта, сады пустые, растенья

луговые, лесные, уже не пьющие, — чем усыпленье

обегающая бессонная вода

11

перед тем, как сделаться льдом, сделаться сном,

стать как веки, стать как верная кожа

засыпавшего в ласке, видящего себя вдвоем

дальше, во сне. Вещи в саду своем,

вы похожи на любовь — или она на вас похожа?

12

Поэт — это тот, кто может умереть

там, где жить — значит: дойти до смерти.

Остальные пусть дурят кого выйдет.

На пустом конверте

пусть рисуют свой обратный адрес.

Одолеть

13

вечное любознайство и похоть — по нам ли труд,

Муза, глядящая вымершими глазами

чудовищного коня, иссекшего водное пламя

из скалы, на которой не живут

14

ни деревья, ни птицы, ни звери. Только вы,

тонкие тени. И вы как ребенок светловолосый,

собирающий стебли белесой

святой

сухой

травы.

15

С этим-то звуком смотрят Старость, Зима и Твердь.

С этим свистом крылья по горячему следу

над государствами длинными, как сон, и

трусливыми, как смерть,

нашу богиню несут — Музу Победу.

Алексей Максимович Парщиков

Алексей Максимович Парщиков родился в 1954 году, в Олежской бухте близ Владивостока. Детство провел в Донецке и в Киеве, окончил Киевскую сельхозакадемию (1972), в 1973 году переехал в Москву, где в 1975 году поступил в Литературный институт. По окончании (1982) работал дворником, электромонтером, фотографом, литературным консультантом при ж. "Дружба народов" и "Сельская молодежь". В 1990 году поступил в аспирантуру Стэнфордского университета (США). С конца 70-х годов его стихи начали появляться в советской прессе ("Московский литератор", "День поэзии", "Литературная учеба") и немедленно привлекли внимание критиков, которые долгое время не принимали его эстетические установки и оксюморонное выражение мира, замешенное на глубокой иронии. Парщиков близок поэтам, которых Михаил Эпштейн назвал "поколением, нашедшим себя": Александр Еременко, Иван Жданов, Олег Хлебников, Марина Кудимова и др. Под общим названием "Днепровский август" (Москва, 1986) вышла первая большая подборка стихов Парщикова вместе с тремя другими молодыми поэтами. Затем его стихи появились в "Литературной газете", в "Юности", в альманахах "Зеркала" и "Весть". В 1989 году вышел его сборник "Фигуры интуиции", само название которого намекает на поэтическое познание мира средствами интуиции и воображения. В его мире все находится в постоянном преобразовании, в нем господствует некая Сила, благосклонная к одаренным и ясновидцам: "Сила уходит... уходил Леонардо, / в обмен насыщались народы, пейзажи щедро". "Сила" "звенит от смены метафор" и становится "другой". Несколько остраненное описание мира указывает на связь и взаимообусловленность природы, животного мира и культуры. В его стихах с открытыми началом и концом, с нерегулярными размерами, без знаков препинания, с неточными рифмами и затейливыми тропами, строчки выползают за поля страницы, форма явно гипертрофирована; в попытке синтеза разных видов искусства все акценты сдвинуты, в пристрастии к самодовлеющим деталям слуховое принесено в жертву визуальному. Стихи Парщикова переведены на многие европейские языки. В 1996 году он издал свой новый сборник "Выбранное". 

АБСОЛЮТНОЕ СПОКОЙСТВИЕ ПРИ АБСОЛЮТНОМ ТРАГИЗМЕ

Интервью с Алексеем Парщиковым

25 ноября 1989, Глазго

Вы, кажется, принадлежите к кругу поэтов, называющих себя мета-метафористами?

Этот термин придуман Константином Кедровым. Но почему "мета" — это именно к метафоре? Есть, может быть, вообще метатропия, и это не столько филологическое понятие, сколько мировидческое. А метафора всегда была метафорой.

Расскажите о своих поэтических связях, привязанностях.

Я связан с американскими поэтами, принадлежащими к так называемой "Language School". Основная часть их живет в Беркли: Лин Хеджинян (Lin Hejinian) и Майкл Палмер (Michael Palmer). Все началось с Аркадия Драгомощенко, который живет в Ленинграде. Его много переводила Лин Хеджинян для американского издательства "Sun and Moon Press". Там есть такой Даг Мессерли (Dug Messerly), который издает книги на свой страх и риск. "Language School" считают, что источник преображения образов находится в самом языке. Они привержены философии языка: Витгенштейн и вся французская структуральная школа. Майкл Молнер (Michael Molnar)[340], который переводит Драгомощенко и занимается Андреем Белым, тоже хорошо знает эту школу. Кроме того, есть еще парижский журнал "Action Poetique", который переводит "Language School", и мой датский переводчик Пьер — все это как бы интернациональная команда. И вот возникла идея издать альманах, который будет называться "Пять на пять": пять американских поэтов из "Language School" и пять советских поэтов.