Эхобой - Мэтт Хейг

— Ты не вернешься туда один. Ни за что. Теперь мы вместе. И если ты едешь туда, то и я с тобой.

Дэниел понял, что спорить бесполезно, развернул машину и погнал обратно по желтой и пыльной дороге.

— Не нужно сюда возвращаться, — говорила Розелла, постоянно оглядываясь. — Слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно… Все кончено! Не держите на меня зла. Todo saldr bien.[31] Я люблю тебя, Дэниел. Одри, ты ведь позаботишься о нем? Ты ведь его защитишь?

— Да, — сказала я ей. — Обещаю.

Мы увидели, как рука Эхо схватила ее за плечо. Розелла закрыла глаза, как будто молилась, а потом назвала несколько цифр:

— Ocho… cuatro… dos… nueve… cero…[32]

Она произносила цифры, а Дэниел шептал их вместе с ней, с ужасом осознавая, что происходит.

— Восемь… Четыре… Два…

— Активировать! Activar! Activar!

Прежде, чем я успела спросить у Дэниела, что она делает, он закричал.

— Нет! Розелла! Остановись!

Но было слишком поздно. Он мог бы кричать так, что звук его голоса достиг бы Марса, но это все равно не помогло бы. Меньше чем за долю секунды склад просел внутрь, уменьшился и исчез, как будто его никогда не существовало. В сухой пыльной земле осталась только яма от фундамента в форме идеально ровного прямоугольника. Дэниел вовремя остановил машину: мы едва туда не свалились. От склада и того, что на нем было, ничего не осталось. Только маленький черный куб лежал на оранжевой земле на дне котлована.

— Это самоуничтожитель.

Дэниел надолго замолчал и просто смотрел в окно на пышущий жаром, дрожащий пейзаж. На другом краю котлована виднелись обгоревшие деревья. Слева, за чахлыми кустами и кактусами, раскинулась Валенсия. Ее низкие серые здания были похожи на старые склады, продуктовые рынки и многоквартирные дома. Они тоже дрожали от жара. Движение на магнитных треках в центре города было оживленным. Три трека в разных направлениях тянулись над морем.

Я долго смотрела на море. Странное дело, издалека оно кажется неподвижным, ровным и спокойным, но стоит подойти поближе, и оказывается, что оно движется. Оно волнуется. Оно опасно. Да, море — это иллюзия. Может быть, если ко всему подойти достаточно близко, наконец увидишь, из чего же состоит этот мир. Из иллюзий. А если судить о вещах по первому взгляду на них, то так и останешься слепцом. Я была таким слепцом. Я не видела, каковы на самом деле Дэниел, дядя Алекс и даже мои родители.

Я все еще горевала по маме и папе. Все еще чувствовала дыру в сердце — такую же огромную, как и та, что зияла сейчас перед нами. Я пережила горе. А теперь и Дэниел его переживал.

— Она знала, — наконец сказал он.

— Что знала?

— Знала, что произойдет. И что уже слишком поздно. Она солгала, чтобы спасти нас. Человек жертвует собой ради спасения Эхо. Такое раньше бывало?

— Ты не обычный Эхо, Дэниел, и она любила тебя.

Я увидела, как у него на глазах выступили слезы. Он пытался с ними справиться, но ничего не вышло. И я просто сидела рядом с ним и ждала. Конечно, неприятности скоро нас настигнут, но сейчас все вокруг как будто замерло. Я чувствовала, что Дэниелу нужно принять свою боль. Впустить в себя. Если отгораживаться от боли — самому или с помощью нейродетекторов, — это может плохо кончиться. Будешь дальше жить пустышкой, сам для себя станешь самоуничтожителем. И Дэниел должен сейчас чувствовать все, что полагается чувствовать в такой момент.

Сидя в машине, я наблюдала, как ящерица медленно подобралась к краю дыры. Несколько раз резко дернула головой, как будто с интересом заглядывала внутрь, а потом бросилась назад по пыльной выжженной земле к чахлым зарослям кустарника.

Через минуту, две, три, четыре Дэниел повернулся ко мне. Слезы высохли, и его глаза стали ясными, как и прежде. Пгаза были ясными и зелеными, но боль из них не ушла.

— Одри, — сказал он. Его голос звучал мягко и как-то по-новому. Как будто слова, которые он произносил, стали хрупкими, как фарфор. — Одри, когда я впервые увидел тебя в доме твоего дяди, я видел боль, которую ты чувствовала. Я чувствовал ее, как свою. И все, чего мне больше всего на свете хотелось, — помочь тебе справиться с этой болью.

Он посмотрел на меня. Его глаза были широко распахнуты; они были зелеными и настоящими.

— А еще я боюсь тебя.

— Боишься? Почему?

— Потому что забота о другом может причинить боль. Иногда я мечтал никогда ни о ком не заботиться, ни за кого не переживать. Я мечтал быть как все. Но я не такой, и знаю это. Я никогда не смогу быть таким, как они. И… знаешь что?

— Что?

— Даже сейчас, ощущая эту боль, я не хочу быть другим. У нас есть надежда, правда, Одри? И неважно, каким пугающим может казаться будущее, оно того стоит. Жизнь всегда того стоит. Одри, я чувствую себя живым. Я должен быть живым, чтобы чувствовать эту боль. Мы познали боль — физическую и другую. И мы все еще здесь. Она нас не убила.

Я смотрела на свежий шрам на своей руке. Красная буква «Э» на новой блестящей идеальной коже. Может быть, в этом вся суть жизни. Когда иллюзии заканчиваются, выясняется, что это просто череда шрамов.

Вот так и становишься взрослым.

Ты узнал, что такое боль, но не дал ей себя искалечить. Ты стал сильнее, потому что смог ее пережить. Кожа грубеет, когда на ней появляются шрамы. И когда боль придет снова, ты будешь к ней готов. Она освещает оставшуюся жизнь лучами надежды. Так же, как и шрам просто подчеркивает гладкость остальной кожи.

ГЛАВА 8

Мы ехали по почти пустому старому шоссе. В нас оживали тысячи надежд.

И одна надежда была у нас на двоих.

Мы надеялись, что, как только дядя Алекс узнает о складе, он решит, что мы исчезли вместе с ним.

На первый взгляд дорога была вполне пригодна для езды, вот только ее не ремонтировали лет пятьдесят. Кое-где асфальта почти не осталось. В других местах он плавился от жары, и дорога была похожа на огромную серо-черную змею.

Над нами не было ни одного магнитного трека. Все они находились дальше на восток, и мы ехали, оставаясь почти незамеченными. Дэниел сказал, что полиция не патрулирует это шоссе. С одной стороны, это было хорошо, но с другой — где-то рядом могли оказаться бандиты.

Трое мужчин и женщина во всем черном и без шлемов довольно близко подъехали к нам на летающих мотоциклах и заставили нас поволноваться.

— Если они решат, что мы Эхо, то попытаются украсть нас, — сказал Дэниел. — Не показывай свою букву «Э» на руке.

Мотоциклисты некоторое время ехали за нами, но мы их не заинтересовали — может быть, потому, что машина была слишком старой, — и вскоре они свернули. Но мне все равно было неспокойно. Я поняла, какой опасности подвергаюсь, выдавая себя за Эхо.

В Таррагоне, ориентируясь по указателям, мы нашли магазин. Он был совсем задрипанный, но мы искали самые простые товары. Мне была нужна еда или высококалорийный шейк, Дэниелу — сахар. И нам обоим — вода.

Не думаю, что раньше я когда-нибудь бывала в магазине на Земле. На настоящем шопинге я была всего несколько раз, и обычно в таких местах, как «Белая Роза» в Йоркшире и других небесных торговых центрах.

В этом магазине стеллажи стояли всего в несколько рядов. Я увидела упаковки «Вечного Сияния». И одного этого уже было предостаточно, чтобы понять, в каком заведении мы находимся. Ведь «Сияние» запрещено продавать в магазинах. Я прошла мимо полок, мимо шоколадных спреев и таблеток от голода, мимо зарядных устройств для ментальных проводов производства «Семпуры», пластырей и солнцезащитных таблеток. Мы нашли сахар и высококалорийный шейк, но воду тут, как и везде в Испании, продавали из-под прилавка.

Дэниел разговаривал с продавцом — он свободно объяснялся по-испански. Мужчина осмотрел меня с ног до головы. У него были синие дреды, а на руке — двигающаяся татуировка с беззвучно рычащим тигром. На продавце не было футболки, и я заметила, что от его груди исходит слабое сияние. Еще один наркоман.

— Что он говорит? — спросила я Дэниела.

— Ему нужна девушка Эхо, чтобы заботиться о нем.

Я содрогнулась. Мужчина улыбнулся мне, но смотрел он не на меня.

— Я стала просто вещью, — сказала я, когда мы шли к выходу.

— Нет, не стала. Ты не Эхо. Даже я не Эхо.

— Но ты создан, чтобы быть Эхо.

— Это не совсем так.

И он рассказал мне об умершем ребенке Розеллы и о волосах в медальоне.

— На 0,01 процента я человек, — сказал он.

0,01 процента — вроде бы ничтожно мало, но в тот момент эта крошечная составляющая была для нас всем. Может быть, если в ком-то есть хоть немного человеческого, он уже человек. Может быть, тут все обстоит так же, как с любовью. Ты не можешь быть немного влюбленным. И не можешь быть немного человеком. Все или ничего. Капля оказалась океаном. «Быть человеком» можно и без всякой ДНК. Человек ты или нет, определяется способностью любить, а любовь не подчиняется законам логики, и возможно, сами слова «быть человеком» ничего не значат.