Армянское древо - Гонсало Гуарч

Селим-бей, до сих пор сохранявший дистанцию в отношениях со мной и передвигавшийся всегда как статуя, сел на мою кровать и, не в силах скрыть свое отчаяние, закрыл лицо руками. Шеф евнухов всегда мне казался потрясающим человеком. Он постоянно молча бродил по огромным коридорам дворца. Достаточно было одного его вида, его торжественной фигуры, как воцарялся порядок. Мы, пажи, боялись его. Он был абсолютно недоступен, и стоило нам услышать его шаги, как задолго до его появления мы принимали требуемые от нас официальные позы и усердно выполняли поручения или учились.

Селим-бей господствовал над всем. Это был единственный человек, который имел право по своему усмотрению входить в личные покои султана или выходить из них. Находясь там, он железной рукой контролировал рабов и слуг, промывавших или умащивавших маслами и духами белую кожу нашего хозяина.

Именно Селим-бей впервые поручил мне важную миссию. Я должен был упорядочивать, классифицировать и размещать на подносе из тисненного золота награды, медали, банты различных орденов, почетные ленты, перстни в зависимости от дня, месяца и фаз луны, а также перчатки, тюрбаны и фески согласно соответствующих оказий и обстоятельств.

Селим разъяснял мне с безмерным терпением, что с чем соотносится и почему одни орнаменты несовместимы с другими, а также, что предпочитал носить султан в том или ином случае: когда наш господин желал произвести впечатление на какого-нибудь иностранного посла или монарха или когда отправлялся в протокольную поездку; когда он желал переодеться в течение приема или на каком-нибудь очень длинном вечернем мероприятии.

Абдул-Гамид был хозяином всего и всех. В его присутствии не было места ни сомнению, ни малейшему колебанию. Тем из нас, кому доставалось счастье и высшая честь непосредственно прислуживать ему, считали себя привилегированными людьми. И Селим-бей оказал мне доверие, назначив на сверхответственную должность, потому что на ней, также, как и на других, напрямую связанных с господином, сбои не допускались. Я был не больше и не меньше, как ответственным за образ самого султана.

Абдул-Гамид был человеком с переменчивым и опасным характером, Я убеждался в этом с каждым днем. Если все шло прекрасно, без малейшей оплошности, он вел себя так, словно тебя тут не было. Мы носили домашние туфли, подвязанные сзади и подшитые несколькими слоями шелка, приглушавшими, сводившими на нет любой звук шагов.

Если кто-то ронял что-нибудь возле султана или опрокидывал рюмку или даже покашливал, его дела были плохи. Первое наказание состояло в том, что человека окончательно освобождали от должности и направляли на тяжелые работы, вдали от двора султана. Его определяли на кухню, в интендантские склады, отряды вывоза навоза, службу уборки мусора и другие места.

Если же султан высказывал недовольство, если какая-то оплошность или ошибка причиняли султану неудобство, виновника могли избить палками или чем-то еще более тяжелым, и даже упрятать в застенки на долгий срок.

Так что выполнение поручений происходило в обстановке террора, а на самого главу евнухов падала огромная ответственность за его назначения, за возвышение или увольнение тех, чье жизненное предназначение состояло в прислуживании султану.

Между Абдул-Гамидом и Селим-беем существовала какая-то странная связь. Нечто, что влияло на нормальные отношения, создавало доверие в повседневных делах. Они были знакомы еще до того, как Абдул-Гамид стал султаном, и это было причиной того, что к Селим-бею перешла часть той огромной власти, которую унаследовал его хозяин.

Селим-бей поднял на меня влажные и красные от слез глаза. Я почувствовал себя неловко, ведь мне и в голову не приходило, что он может переживать как простой смертный.

Прошел уже год с того момента, как он приблизил меня к себе и я научился чувствовать его состояние. Селим-бей говорил мало, но мы, окружавшие его, умели толковать его молчание. Он обладал исключительной силой убеждения, глубоким умом и тонким воспитанием, и не было сомнений, что сам султан принимал его советы по поводу государственных дел.

У Абдул-Гамида было одно большое осложнение. Несмотря на свое неограниченное могущество (а может быть, именно по этой причине), он был совершенно одинок на вершине власти и не мог контактировать со своими подданными. Чтобы быть понятым, ему было очень важно общаться с людьми такой чувствительности и мудрости, как Селим-бей.

Султан не доверял никому на свете. Но кто особенно привлекал его внимание, так это интеллектуалы. Именно для них предназначалась самая строгая цензура, самый строгий контроль, нередко тюрьма, а в самых крайних случаях — смертная казнь.

Несмотря на то, что Селим-бей никогда не выходил из дворца, он был глазами и ушами султана, его самым близким информатором. Я иногда наблюдал за встречами между шефом политической полиции, в обязанности которого входило составлять доклады, и Селим-беем. Все мы, кто работал в окружении двора, были объектом слежки, и в свою очередь мы следили за всеми, кто окружал нас. Всего года четыре назад султан стал объектом серьезного покушения. Группа армян, желавших отомстить за преследования своих соплеменников, бросила в него бомбу, когда он выходил после пятничной молитвы. Ворота мечети были окружены плотной толпой людей, ожидавших появления халифа верующих (этот титул он ценил более всего), чтобы посмотреть на него вблизи и восторженно приветствовать.

Селим-бей винил себя за это происшествие. Он должен был его предвидеть. Султан спасся чудом, и в ту ночь полетели головы не только за пределами президентского дворца.

С того момента был восстановлен абсолютный и полный контроль за всеми. Тайная полиция преследовала и пытала всех, кто был подозрителен или просто казался подозрительным. Высокая Порта не признавала никаких комментариев или действий вроде образования каких-либо групп, обладания иностранными книгами, сочинения произведений, хотя бы отдаленно намекающих на свободомыслие, ведение разговоров о демократии, членство в любой политической ассоциации. Любого армянского националиста, идеолога, философа или просто интеллектуала, связанного со своим народом, под любым предлогом задерживали, арестовывали, пытали.

Селим-бей был мозгом железного контроля, в тисках которого жила вся страна. И никто, за исключением нас, пользовавшихся абсолютным доверием этого загадочного человека, не знал об этом.

Но сейчас передо мной этот исключительный человек был раздавлен и сломлен. Его тяготило, что он не смог ликвидировать в самом начале движение, которое всего полтора года назад было преобразовано в Комитет за единение и прогресс, «Иттихад вэ Теракки Семийети» — ассоциация различных политических групп, пытавшихся вынудить султана восстановить конституцию.

Селим-бей пытался контролировать выборы в прошлом году. Сейчас он с горечью признавал, что кандидаты от Комитета выиграли у кандидатов султана благодаря одной ловушке: Комитет заявил, что он не стремится к власти, а хочет только вернуть в страну демократию. Но это был всего лишь маневр, чтобы выиграть время и тайно помочь своим сторонникам…

Всего лишь месяц назад султан приостановил действие конституции, и Селим-бей был вне себя от радости, что наш господин восстановил свою единоличную власть. Казалось, все вернулось в привычное русло. Но что-то вышло из-под его жесткого контроля. Армия в Салониках под командованием генерала-предателя Махмуда Севкет-паши выступила против столицы и после нескольких безобидных залпов своих пушек добилась смещения султана Абдул-Гамида Второго.

Эти обстоятельства были причиной слез, растекавшихся по щекам Селим-бея и смывавших его тщательный макияж. Селим-бей горько оплакивал свое поражение. Согласно поступившим приказам, надлежало до рассвета освободить дворец. Было ясно, что Комитет назначит Мехмета Резада новым султаном. Мехметом Пятым. «Эту марионетку предателей», — ворчал человек, занимавший пока должность шефа евнухов.

Но Селим-бей не хотел уходить из дворца. Он не мог снова быть рядом с нашим господином и испытывать острое чувство стыда. Именно поэтому он проводил меня до моей комнаты на мансарде Долмабахче.

Селим-бей вытер слезы шелковым платком. Он пристально смотрел на меня, пока я поднимался с постели, и подошел ко мне. Я знал, что этот человек хочет что-то сказать мне, но не мог понять, о чем могла идти речь. В конце концов он направил взор своих голубых глаз на видневшиеся из окна крыши города. Казалось, он уже успокоился, и разыгравшаяся буря не коснется нас, и у наших ног лежит весь мир.

Когда я понял, что мои предчувствия подтверждаются и в них есть нечто ужасное, холодок пробежал по моей спине. Какой смысл был в его откровении?

Вдруг мне показалось, что этот человек умрет по своей воле, и что бы там ни было, его уже ничто не волнует.