Во власти мракобесия - Андрей Ветер

Вода в бассейне, где плескались голые девицы, подсвечивалась несколькими лампами, и голубые блики колыхались по стенам и потолку, как тени чьих-то распутных душ. Машковский сидел на мраморной скамейке, обернувшись простынёй, и напоминал древнеримского сенатора. Два его молодых, но уже не по годам растолстевших собеседника устроились рядом, ничем не прикрывая нагих тел, растопырив ноги и жадно отхлёбывая пиво из высоких стаканов.

– Григорий Модестович, – весело фыркая, говорил один из них, – у меня давно уже сложилось впечатление, что вас что-то раздражает во мне. Вы человек сдержанный, но в мой адрес позволяете себе высказываться… как бы это… весьма ядовито.

– Алексей, мы люди свободные… пока свободные. Поэтому я считаю, что разговаривать друг с другом можем открыто. И мы поймём друг друга. Да, вы раздражаете меня, и не только вы, многие раздражают. Чего уж тут скрывать? Меня и сын мой родной раздражает.

– Чем же, если не секрет?

– Какой уж тут секрет! Наглость ваша и самоуверенность выводят меня из себя.

– А почему я не могу быть самоуверенным? Я добился кое-чего в жизни, могу бывать вот в таких местах… – Алексей повёл рукой вокруг. – Имею право наслаждаться жизнью.

– Вот за то, что вы такого о себе высокого мнения, вы мне и не нравитесь. Вы ещё ничего не заработали. Вы вообще ещё никто, не имеете ни опыта, ни вкуса, а потому в том, как люди «добиваются», вы вообще ничего не смыслите.

– Это я-то ничего не смыслю? – Алексей расхохотался. – У меня есть деньги, Григорий Модестович. Я ворочаю миллионами.

– Не смешите меня, Лёша. Ворочать можно сено и говно, – лениво отмахнулся Машковский, – а с деньгами надо уметь обращаться. Деньги надо зарабатывать.

– Так мы и зарабатываем, – подключился к беседе приятель Алексея.

– Вы их не зарабатываете, а воруете, – отрезал Маш-ковский.

– Однако словечко вы нашли. Впрочем, вы разве не тем же самым занимаетесь?

– Я получаю комиссионные с тех сделок, которые помогаю организовать. Я не взял ни одного чужого рубля, я никогда не воровал, я получаю плату за мои услуги.

– Но не платите с них налогов, – заметил Алексей. – А во-вторых, комиссионные-то с ворованных денег.

– И всё же я не ворую, терпеть не могу воровства. Я долго не мог понять, почему вы все проявляете такую несдержанность, такую наглость…

– И к какому выводу вы пришли?

– Всё очень просто. Вы чувствуете свою неполноценность – хоть и не признаётесь себе в этом – и знаете, что ваш век там, наверху, в общем-то недолог. Поэтому стараетесь набрать побольше и побыстрее. И настолько спешите, что теряете над собой контроль. Вспомните, как в 1993 году в Верховном Совете обсуждали господина Шумейко. Ведь до смешного дошло тогда. Шумейко топором изрубил итальянскую мебель, которую ему подарил Якубовский, помните? Разбил и сжёг её, чтобы не было улик, а стоила эта мебель почти 80 тысяч долларов. Лично я не позволяю себе разбрасываться такими деньгами. Зачем брать то, что боишься показать?

– Я понимаю, о чём вы говорите. – Алексей почесал в паху. – Люди просто стремятся жить красиво.

– Один мудрец сказал: «Голод не тщеславен, ему довольно, если его утолят, а чем – ему нет дела. Остальное – муки злосчастной жажды роскоши».

– Если вы намекаете на всё это, – Алексей указал волосатой рукой на бассейн с нагими девицами, – то разве сами вы отказываетесь от такого образа жизни?

– Если я нахожусь в обществе красивых женщин, это не означает, что я жаден до них. Они для меня как картины. Ими можно любоваться. А вот Кугушев, например, не умеет любоваться… – Машковский кивнул на раскрасневшегося мужичка, тискавшего одну из разомлевших девушек. – И не умеет заниматься любовью. Он готов всё пожрать, не разбирая вкуса. Это не что иное, как жадность, нездоровая жадность. Похоть… Похоть по отношению к женщинам, деньгам, власти. Похоть во всём… Этого я не понимаю и не принимаю.

– Зачем столько критики, Григорий Модестович? Вы же не сторонник аскетизма.

– Я сторонник меры.

– Простой народ вдоволь посмеялся бы над этими словами.

– Мне нет дела до простого народа, нет дела до толпы, – равнодушно ответил Машковский.

– Предельно ясная позиция.

Машковский кивнул на резвившихся в воде купальщиц.

– Вот эти девочки – тоже народ. Но меня интересует только их красота и молодость, а их взгляды на жизнь меня не касаются. Вся их ценность – это их стройные тела. Когда-нибудь они, возможно, поумнеют и найдут себе иное применение. Каждый из нас создан, чтобы сыграть отведённую ему матушкой-природой роль. Кто-то должен писать картины, кто-то – ценить их.

– В таком случае, – Алексей дотянулся до маленького столика и взял сигарету, – я не понимаю вашего раздражения, Григорий Модестович.

– Раздражения?

– По поводу, как вы изволили выразиться, воровства. Каждый делает то, что считает нужным для себя, но никто из нас не хочет думать о себе плохо. Поэтому каждый подыскивает наиболее удобное для себя слово. Скажем так: наиболее выигрышное для себя дело.

На противоположной стороне бассейна появился Пет-лин. Обёрнутое вокруг бёдер полотенце полностью скрывало его ноги.

– Вечер добрый. Я немного припозднился, – приветственно помахал он рукой.

– Геннадий Васильевич, здравствуйте. Жду вас с нетерпением.

Петлин неторопливо обошёл бассейн, оценивающе поглядывая вниз на голые тела.

– Славные здесь русалки, – сказал он, подойдя к Машковскому. – Какое-нибудь дело, Григорий Модестович?

– Я всегда в делах и заботах.

– Григорий Модестович отчаянно старается пристыдить нас. – Алексей бросил недокуренную сигарету в пустой стакан и пощёлкал пальцами, подзывая внимательно следившую за гостями официантку, прикрытую едва различимой полоской бикини. – Нехорошо мы себя ведём, оказывается. Лишнее прибираем к рукам, Геннадий Васильевич. А как не взять? Нынче если чуть зазеваешься, так кто-нибудь другой уворует. Так и жизнь проморгать можно.

– Эх, молодёжь, – хитро улыбнулся Петлин, – всё только о себе думаете. А кто о государстве думать будет? Прислушайтесь к старикам. Кто, как не Григорий Модестович, научит вас уму-разуму?

– Геннадий Васильевич, – Машковский встал и легонько коснулся локтя Петлина, – не возражаете посидеть со мной в кабинете?

– Да, а то здесь глаза всё норовят к чьей-нибудь заднице прилепиться. В кабинете спокойнее, – согласился руководитель секретариата правительства.

– Спокойнее и надёжнее, – кивнул Машковский.

Петлин остановил официантку, составлявшую на поднос опустевшие пивные стаканы, и попросил её принести в кабинет две порции коньяка.

Закрыв за собой дверь, оба сели в обтянутые бархатом кресла.

– Шумно мне стало в таких местах, – пожаловался Машковский. – А девки эти раздражают своим визгом.

Пищат, как чёрт знает что.

– Мужчине нужен семейный очаг, – сказал Петлин.

– Да вот я и подумываю…

– Неужто нашлась такая женщина, которая смогла угодить вашим высоким требованиям? – не поверил Геннадий Васильевич.

– Похоже, что нашлась…

В дверь вошла официантка и поставила на стол два пузатеньких бокала с коньяком.

– Что-нибудь ещё?

– Не сейчас. – Петлин отпустил её движением пальцев. – Да, все эти кошечки хороши на пару часов, но для настоящей жизни нужна другая женщина… Так что за дело, Григорий Модестович?

– Геннадий Васильевич, есть у меня один человек. Прикомандирован к вам в ведомство, рядом с вашим шефом работает. Хочу просить за него.

– Хороший человек?

– Разумеется. И он наверняка будет полезен всем нам. Много нужных связей, в том числе и за рубежом имеет серьёзные выходы на высоких людей.

– Кто такой?

– Подполковник Кротенко…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. 18–30 CЕНТЯБРЯ 1995

Самочувствие Ельцина улучшалось медленно, он был настолько слаб, что ни о какой работе не могло быть и речи. Он выглядел лучше, но до прежнего энергичного Ельцина ему было далеко. Когда Коржаков приехал к нему с очередным визитом, президент с трудом оторвал голову от подушки.

– А-а-а, Саша, здравствуйте.

– Борис Николаевич, здравствуйте. Как ваше самочувствие?

– Какое там самочувствие! – Ельцин печально махнул слабой рукой. – Врачи заставляют глотать лекарства, стараются, понимаешь, изо всех сил поскорее поставить на ноги. А я пилюли терпеть не могу. И уколы тоже ненавижу. Всё это заставляет меня думать, что я уже ни на что не гожусь… Но никуда не денешься. Тут не я командую.

– Раз подчиняетесь врачам, значит, скоро подниметесь.

– Александр Васильевич, – Ельцин жестами попросил, чтобы начальник СБП приподнял его и помог устроиться на подушках повыше, – я не могу чувствовать себя беспомощным и ненужным… Я решил идти на выборы.

Коржаков молчал некоторое время, осмысливая услышанное. Ельцин был слишком слаб. Если он и встанет на ноги, то руководить государством всё равно не сможет. Это не вызывало сомнений. Но Коржаков заставил себя ободрительно улыбнуться. Если Ельцину – не президенту, а человеку – легче вырваться из оков болезни с помощью борьбы за президентское кресло, то нельзя отговаривать его. Сказать сейчас «нет» было бы просто негуманно. Человек должен ощущать себя дееспособным и нужным, иначе он погибнет. И Коржаков улыбнулся.