Мятеж реформаторов: Когда решалась судьба России - Яков Гордин

И была периферия, в которую входили именно те, кто, будучи готов к действию — разной степени радикальности, — оказался вовлечен в события стечением обстоятельств. Панов и Сутгоф смогли органично примкнуть к декабристскому центру. Но были десятки людей, вовлеченных в водоворот мятежа, которые, будучи сторонниками перемен, не могли вместить в сознание идею радикального переворота. Вождями, идеологами периферии, которая включала в себя широчайший спектр позиций и характеров — от неистового Якубовича до сдержанного, правдивого, идеально порядочного Розена, — фактическими идеологами ее были Батеньков и Штейнгель. И тут неважно, что многие из людей декабристской периферии не знали или почти не знали этих двух подполковников. Они готовы были к восприятию идей именно Батенькова и Штейнгеля.

Один из характерных людей периферии, прапорщик гвардейского Генерального штаба Палицын, так сформулировал на следствии свое представление о цели тайного общества: "При вступлении на престол его императорского высочества Константина Павловича или нынешнего государя-императора должны поднести проект другого порядка вещей, как то было сделано при императрице Анне Иоанновне".

Но это идея Батенькова и Штейнгеля — приглашение государя на определенных условиях. Неважно — Елизавета, Константин, малолетний Александр Николаевич или сам Николай. Важно — без восстания, без захвата власти, без риска уличных боев с вытекающим отсюда волнением городских низов. Спокойные переговоры с претендентом группы лиц, за которыми стоит некая сила. Изменение структуры без ее ломки.

Палицын был лично знаком только с Рылеевым и Каховским, который его принял в общество. Ни тот ни другой не могли внушить ему этот аналог идеи верховников, ибо они эту идею не исповедовали. (От Каховского Палицын слышал о "восстании народа" как средстве достигнуть цели общества.) Но это была та идея, к которой Палицын был подготовлен, потому он так и интерпретировал происходящее.

Ростовцев, такой же, как Палицын, — не организационно, но идеологически — человек периферии, пытался подготовить почву для реализации этой идеи, объективно пытался осуществить план Батенькова — Штейнгеля. Ведь сбор войск на Пулковой горе и требования от их имени отнюдь не равнозначны были тому, что задумали Трубецкой и Рылеев…

Александр Бестужев показал на следствии, что о беседе Ростовцева с Николаем он узнал в тот же день. На следствии ростовцевский сюжет был запретным для следователей и подследственных. Первые не хотели компрометировать императорского подопечного, а декабристы считали эту тему постыдной для общества. Потому мы располагаем, увы, крайне скудными данными. Очевидно, Ростовцев, вернувшись на их общую квартиру, признался Оболенскому в том, что сделал. А Оболенский тут же поехал к Рылееву и Бестужеву. Это было поздно вечером 12 декабря.

СИЛЬНЫЕ ПЕРСОНЫ

По свидетельству самого Трубецкого, в последние дни перед восстанием они с Рылеевым виделись ежедневно по два — три раза. Круг их общих занятий нам ясен — обсуждение последних новостей, подсчет сил, прикидка плана. Но что делал князь Сергей Петрович в остальное время? Кроме, естественно, его обычных светских и семейных дел, сведенных в эти дни до минимума.

Кроме дел, общих с Рылеевым, у него был еще свой круг деятельности, который, естественно, не исчерпывался переговорами с Батеньковым.

В известном письме Пущина членам московского тайного общества от 12 декабря есть фраза, которая заставляет задуматься: "Мы всякий день вместе у Трубецкого и много работаем". Никаких собраний и встреч в доме Лаваля, тестя Трубецкого, где жил князь Сергей Петрович, следствием не зафиксировано. Центром организационной деятельности, как мы знаем, была квартира Рылеева. Дом Лавалей с его светским многолюдством был и в самом деле не очень подходящим местом для конспиративных встреч.

Но — "мы всякий день вместе у Трубецкого…". Ясно, что Пущин писал только о себе и Трубецком. "…Много работаем". Но следственное дело Пущина не дает представления о напряженной деятельности. Нам известно, что Пущин ввел в тайное общество Репина и сразу же передал его Оболенскому, активизировал связь тайного общества с гвардейской конной артиллерией, в которой служил до 1823 года, а кроме того, попытался привлечь к заговору своего брата — капитана Михаила Пущина, командира коннопионерного эскадрона, то есть конных сапер. И все… Но Иван Иванович Пущин был не такой человек, чтобы сидеть сложа руки и при этом писать единомышленникам, что он "много работает", готовя восстание. Стало быть, у него было свое поле деятельности. То, что они объединились с Трубецким, — понятно. Ведь из ветеранов движения только они двое да Оболенский были в эти дни в Петербурге.

Скудность показаний на Пущина, краткость его следственного дела объясняется не только его собственной сдержанностью и твердостью, но и тем, что он действовал отдельно. Из практической деятельности Пущина по сбору сил нам известно только его важное свидание с Репиным и переговоры с братом, Михаилом Пущиным, командиром коннопионерного эскадрона.

Чем же еще занимались Трубецкой и Пущин? С чем приезжал к Рылееву Трубецкой?

Этот сюжет относится к той категории, о которой у нас еще пойдет речь, — категории сюжетов, о которых декабристы старались умолчать. А в данном случае такая возможность была, ибо свидетелей среди подследственных не было, а те свидетели, которые существовали, не попали в поле зрения следствия или же к ним не сочли возможным обращаться.

Примером этой особой деятельности князя Трубецкого были его переговоры в период междуцарствия со старым товарищем и старым соратником по двум тайным обществам — генералом Сергеем Шиповым.

В обширном следственном деле Трубецкого имя Шипова упомянуто лишь дважды — оба раза в связи с ранними декабристскими организациями. А между тем переговоры с командиром Семеновского полка и гвардейской бригады, куда кроме семеновцев входили лейб-гренадерский полк и Гвардейский экипаж, были одной из главных забот князя Сергея Петровича в конце ноября — начале декабря 1825 года. Шипов не только носил генеральские эполеты и уже поэтому был для гвардейского солдата лицом авторитетным, но и обладал большим влиянием на свой полк. А участие в выступлении старейшего "коренного" Семеновского полка могло стать решающим фактором. Сергей Шипов, один из основателей тайных обществ, друг Пестеля, казался подходящей кандидатурой на первую роль в возможном выступлении. Его участие было тем более желательно, что полковником другого "коренного" полка был его брат, Иван Шипов, можно сказать воспитанник Пестеля, Трубецкого и Никиты Муравьева. (Он сам говорил об этом после 14 декабря в объяснительной записке по поводу принадлежности к Союзу благоденствия.)

Естественно, что встреча с Шиповым была одним из первых действий Трубецкого по подготовке восстания. Через двадцать лет после событий Трубецкой писал: "По смерти имп. Александра я поехал к Шипову, и мы вдвоем разговаривали о тогдашних обстоятельствах. Он сожалел, что брата его не было в городе, который со 2-м Преображенским батальоном стоял вне города, как и все 2-е батальоны гвардейских полков. С. Шипов говорил, что желает устроить так, чтобы можно было нам втроем поговорить".

После ликвидации Союза благоденствия Сергей Шипов не вступил в Северное общество. Но дело было совсем не в том, являлся он формально членом общества или нет. Важно было принципиальное единомыслие. А в этом Трубецкой не сомневался. После первого обнадеживающего разговора он через несколько дней снова приехал к Шипову. Был уже декабрь. Трубецкой не называет даты, да, скорее всего, и не помнит ее, но по логике событий это должно было произойти после 6 декабря, когда появилась реальная потребность в мобилизации сил.

"…Мы снова стали говорить о тогдашних обстоятельствах и делать разные предположения о будущем императоре. Наконец он сказал: "Большое несчастье будет, если Константин будет императором".

Я: — Почему ты так судишь?

Он: — Он варвар.

Я: — Но и Николай очень жестокий человек.

Он: — Какая разница! Этот человек просвещенный, а тот варвар".

Не вдаваясь в споры о личности великих князей, Трубецкой заговорил о настроениях солдат, о неестественности второй присяги и возможных волнениях. Но Шипов стоял на своем:

"Он: — Меня солдаты послушают. Я первый узнаю, если Константин откажется, мне тотчас пришлют сказать из Аничкова дворца; я тотчас приведу свой полк к присяге. Я отвечал за него, я дал слово.

Я: — Но можешь ли ты знать, что тебе скажут истину? Кажется, очень желают царствовать, а в таком случае разве не могут прислать тебе сказать, что Константин отказался, и обмануть тебя? Ты приведешь полк к присяге, а окажется, что Константин не отказывался; что ты будешь тогда делать? Ты несешь голову на плаху.