Горюч-камень - Авенир Крашенинников

С тех пор как запретили им город, парень двигался будто во сне. Ночами звал кого-то, на расспросы не откликался. Напрасно рудознатцы так и сяк подкатывали к Тихону. Наконец подумали, что бедняге опять показался леший, отстали. Всем было не до него.

Тревожила судьба Моисея, томила неизвестность.

И вот Тихон ожил, будто переборол недуг. Может, отпустят, может, снова увидит он свою хозяйку! Так думал Тихон, натирая пуговицы.

Данила читал солдатам изданный по повелению Павла Первого Устав — буквальный перевод с прусского.

— Статья сорок седьмая главы третьей. — Унтер-офицер прокашлялся, пошуршал страницей. — Слушайте внимательно. «Надлежит солдатам, маршируя, иметь вид настоящий, солдатский, голову и глаза иметь направо. Если мимо кого маршируют, то на ту особу глядеть. Тело держать прямо, не сгорбившись, маршировать вытянутыми коленами…»

Васька соскочил с места, щелкнул каблуками:

— Читай помедленней, испробую.

«…коленами, — продолжал, кивнув, Данила, — вместе поднимать ноги, носки иметь вон».

В казарме всхохотнули. Васька старался поднять разом обе ноги, но сел на пол. Еким покачал головою, предупредил, что смех смехом, а если к завтраму не усвоим, спустят шкуру.

— Тихо! — прикрикнул Данила. — Еким правильно говорит. Дальше: «Сомкнувшись плечом к плечу, маршировать прямо, порядочно держать ружье, скобку прижимать к телу так, чтобы ружье не могло шевелиться, а правую руку спустить на правую сторону и держать недвижимо. Когда солдат не по вышеописанному марширует, то всегда будет похож на мужика».

Данила охрип от волнения, закончил, вытер платком вспотевшее лицо.

— Ну, братцы, ждите беды. Мы — мужики, но мы и гвардия. С нас особо и в первую голову взыщут.

Преображенцев поротно вывели на плац. В воздухе вились лающие прусские команды. По солдатским мордасам заходили страшные офицерские трости.

— Колено, колено! Айн, цвай, драй! Штейн ауф! Ты что, швайн, ферштейст нихт?!

Васька поднял голову. Перед ним стоял капитан, узколобое лицо его дергалось от гнева.

— Да я же не понимаю по-вашему, — ответил Васька, вытянув руки по швам.

Удар тростью замутил сознание. Васька не стерпел боли, размахнулся — и капитан без звука брякнулся о землю. Тихон закрыл лицо руками, Еким и Данила крепко схватили Кондратия, который шагнул было на помощь побратиму.

Васька крутил ружье, схватив его за ствол. Преображенцы растерянно отступили. Капитан лежал у ног Спиридонова, белыми от ужаса глазами смотрел на мелькающее над ним ружье.

— Взять! — надрывались офицеры.

— Васенька, покорись, — умоляюще позвал Тихон. — Не век же будешь махать. Через тебя всех нас кончат.

Васька бросил ружье, тяжело дыша, протянул руки. Его связали, и капитан поднялся, тряся головой. Солдат поспешили развести по казармам. У всех на душе было скверно, словно над каждым висела неминучая гибель. Что-то теперь будет!

Днем полк выстроили в каре. Зычно был оглашен приказ о наказании рядового Василия Спиридонова за поднятие руки на офицера тысячью ударами и каторгою. Сотни людей, казалось, не дышали. Обманутый тишиной, воробушек опустился на плац, поклевал что-то, подобрался к самым ногам Екима. Барабан вспугнул птицу. Под сухую дробь палочек с Васьки содрали мундир, прикрутили руки к прикладам двух ружей. Снова глухо и тревожно ударил барабан. Молоденький солдатик истово наигрывал палочками: «Тра-та-та-та, тра-та-та-та». Васька улыбнулся щербатым ртом, на щеках его проступила золотистая щетина. Огромное розовое тело его переливалось бугристыми мускулами, оно казалось несокрушимым, волосы без парика ярко пламенели.

Снова лающая команда. Меж двумя рядами преображенцев — бесконечно длинный коридор. У Екима в руках гибкий зеленый прут, которым нужно ударить… своего побратима!

— Сволочь, почему тихо бьешь? — раздается в самом начале живого коридора. — Десять шпицпрутенов самому!

Гремел барабан, Васька улыбался. На спине кровавились рубцы. «Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп…»

Тихон обмерев, стоял рядом с Кондратием, на пуговицах плясали зайчики. Кондратий шумно и часто дышал через широкие ноздри свои, глаза его наливались кровью. До побратимов осталось десять шагов, семь, три… И вдруг Васька рванулся и с прикрученными к рукам ружьями, разбросав солдат, побежал по плацу.

— Прощайте, братцы! — крикнул он нечеловеческим тоскливым голосом.

Капитан достал пистолет, хладнокровно прицелился. Васька остановился, будто под ногами его вдруг разверзлась пропасть и он успел ее увидеть. Жизнь все еще бурлила в его могучем теле. Капитан взял у солдата ружье, снова выстрелил. Васька дернулся и пошел на полк, волоча по земле ружья. Не доходя несколько шагов, сломился, пал на колени, ткнулся золотой головой в убитую землю.

А полк с приспущенными знаменами и прикрытыми траурным крепом барабанами выступил на улицы Санкт-Петербурга, чтобы сопровождать гроб своей бывшей полковничихи. Рядом с ее гробом везли гроб с останками убиенного ею мужа. Павел Первый сидел на черном коне, маленький, черный, словно нежить, отбивал тростью по сапогу барабанный такт. Огромные толпы по сторонам мрачно и равнодушно следили за траурной процессией.

Подавленные гибелью Василия Спиридонова, его товарищи шли в строю, глотали слезы. Удары барабанов отзывались в самом сердце.

Через несколько дней после траурной церемонии им объявили, что разрешается отпуск в город. Но никто из них на сей раз не испытал радости.

Санкт-Петербург был серым и мертвенным. С Невы дул пронизывающий влажный ветер. Не шумели на улицах экипажи, не толпился праздный люд. На Невской першпективе маячили алебардщики.

— Император, император! — вдруг истошно закричали они.

Вихрем пронеслась затянутая черным карета. Вышедшие к несчастью своему из магазейна богато одетые дамы стали на колени в грязь. Таково было повеление нового санкт-петербургского коменданта Аракчеева. На другой же день после воцарения Павла верный слуга его получил это назначение, на следующий стал уже генерал-майором, а четыре дня спустя был награжден орденом Анны. Петербург стал солдатским.

Преображенцы с опаскою шли по боковым улицам. Данила торопил, тревога за Таисью росла с каждым шагом. Он выхватил у перевозчика весла и сам погнал тяжелую лодку.

2

Опираясь на подушки, Моисей приподнялся с кровати. Друзья с болью смотрели на его желтое, обтянутое кожею лицо, на горящие болезненным и неукротимым блеском глаза. Снова заразились побратимы его яростной жаждой найти правду, отдать отечеству богатства уральской земли. Тихон только хотел что-то возразить, но замолчал, уставясь в угол.

— Преображенскому полку скоро черед в караул у императорского дворца, — сказал Данила.

— Память о Василии требует, чтобы мы были осмотрительнее и тверже, — произнес Еким, на лбу его собрались глубокие складки. — Я передам доношение новому императору.

— Будем писать! — Моисей закашлялся, начал глухо диктовать, Данила заскрипел пером:

«Ноября 29-го дня 1796 года, Ваше Императорское Величество. Ниже сего означенный подданный Вашего Императорского Величества осмеливаюсь…»

— Погоди, — остановил его Моисей. — Может, первое сохранилось где-нибудь во дворце.

— Укажи, что вторично, — кивнул Еким.

«…осмеливаюсь напаметовать вторично, — вывел Данила, — сим о донесенном нами земельном богатстве, находящемся в Пермском наместничестве Соликамской округи в дачах Господина Ивана Лазаревича Лазарева поблизности железного ево завода Кизелова по речке Полуденному Кизелу в Черном лесу Галанский уголь, на Артемьевском руднике на девятой сажени золотая руда да при том же заводе подле часовни повыше заводу по речке Кизелу по течению правой стороны серебряная руда, в селе Купровском по речке Пою самолучшая доброта серебряная ж руда положение и место толщиною два аршина, в селе Манкорском — по речке Ганасе серебряная руда ж находится гнездами, по речке Исыле по течению на левой стороне под деревней Азовской серебряная руда толщиною в пол-аршина, о каковом земляном богатстве в точности показывает Пермского наместничества Обвннской округи Юрического села Господина Ивана Лазаревича крестьянин Моисей Югов…»

Моисей взволнованно говорил о кознях и проволочках, творимых всяческими чиновниками Пермского горного управления и Пермской казенной палаты, говорил о великих возможностях горючего камня, если пользоваться им с раченьем и умом. Наконец Данила посыпал бумагу песком, отер выступивший на висках пот.

— Пиши мое званье! — неожиданно крикнул Тихон со слезами. — Пиши!

Назвали себя и остальные. Моисей благоговейно принял до-ношение, шевеля губами, принялся читать.

— Пропустили мы здесь, в конце, фамилию нашего басурманина. Гляди — «Ивана Лазаревича крестьянин…»