Василь Быков: Книги и судьба - Зина Гимпелевич

В частной беседе Василь Быков сообщил, что «Облаву» он написал под впечатлением рассказа, который он услышал от самого Александра Твардовского, своего «крестного» в литературе. Когда к юному Твардовскому, такому же крестьянскому сыну, как Николай Ровба, пришел сбежавший из ссылки раскулаченный отец, будущий великий поэт не пустил того на порог. Этого поступка Твардовский стыдился всю свою жизнь, возможно, этот стыд и сделал его тем, кем он стал. Однако героем своей истории Быков сделал совсем другого человека, которому с определенного момента его жизни сделались чужды всякого рода терзания и сомнения. А в детстве он был, по воспоминаниям Федора, отзывчивым мальчуганом с нежной, ранимой душой. Как-то, найдя птицу со сломанным крылом, Николай всю зиму продержал ее под кроватью и, вылечив, отпустил на свободу. Подростком Николай не чурался крестьянской доли, а охотно становился плечом к плечу с отцом и со сноровкой, которой мог бы позавидовать взрослый крестьянин, работал наравне с родителем. Все это постепенно менялось по мере внедрения Николая в его новую жизнь активного комсомольца. Так, Федор вспоминает, как больно и стыдно им с женой было за их первенца, когда тот способствовал исключению из комсомола своего друга. «Преступление» того парня состояло в том, что он уступил мольбам своей матери-вдовы и, когда антирелигиозная пропаганда в деревне достигла апогея, не снял иконы из угла их бедной хаты. Во время службы в армии Николай «усовершенствовал» свои политические взгляды и методы их воплощения. Его хозяева нашли этого крестьянского сына настолько способным членом своего круга, что после демобилизации назначили его одним из ведущих партийных деятелей района.

Нравственная деградация Николая настолько глубока, что он не только отрекается от фамилии отца, но и возглавляет команду по охоте за Федором Ровбой. Николай не успокаивается даже тогда, когда остальные члены этой своры, загнав несчастного Федора в непроходимое болото и выпустив в него град пуль, уверены в удаче и готовы остановить погоню.

Автор новеллы ни разу не предоставил права голоса Николаю; все, что читатель узнает об этом человеке, он узнает из слов повествователя, а также из воспоминаний и мыслей Федора о своем сыне. Внутренний мир его остается тайной за семью печатями, хотя, возможно, ни тайны, ни печатей просто нет, поскольку нет и внутреннего мира. Чувства и мысли Федора Ровбы по отношению к Николаю чрезвычайно конкретны и ясно очерчены. Мы узнаем его как бы «от обратного», из заблуждений отца на его счет.

Утопая в болоте, где он прячется от преследования, Федор все еще не признается себе в том, что сын преследует его по собственному почину, и пытается до последнего момента оправдать Николая:

«Бедный Николка, — внезапно подумал Федор. — И ему вот сюда лезть! Всего вероятнее, не от сладкой жизни». Те двое с шестами, однако, чуть не потеряли его следы, повернув немного вбок в самую гущу лозняка, подумав, наверное, что он там сидит. А его там не было, он, в общем-то, уже и не прятался. Для них он уже был недоступен. До того света он еще не добрел, но уже почти что ушел с этого. На этом остались практически только голова да глаза. Чтобы в последний раз взглянуть и попрощаться. Как только увидит его, так он и отойдет. Если дотянет… Боже, никогда в жизни у него не было мысли себя убить, всегда он неустанно боролся за жизнь. А тут вот должен…

Однако, может, он хоть перед концом увидит сына? Бедный Николка: что же он сейчас переживает? Конечно ж все это не по его воле — его заставили! Может, ему приказали? Какой-то большой начальник. Ведь есть же и над ним начальник. И послали его ловить в лесу отца, от которого он отрекся. Уж коль отрекся, то, значит, можно и ловить. Но как же такое возможно, как же жить тогда? Может, ему еще прикажут, словивши, учинить допрос отца? И сын вынужден будет его пытать? Боже, зачем же ты сотворил тогда белый свет!

— Лещук, вот туда пырни!

Это тоже Николка — откуда-то издали твердым начальственным голосом, которого Федор не знал. Тот голос он выучил уже без отца. Счастлива его мать, что не видит всего этого. И не слышит.[255]

«Облава» — это прямая метафора того, что было сделано с многомиллионным крестьянством не только Беларуси, но всей огромной страны. Но есть в ней и более глубокий смысл. «Облава» — это тотальная облава на все человеческое, что есть в человеке и что сопротивляется его превращению в «колесико и винтик» беспощадно управляемого механизма. «Облава» — это и уловление душ с последующим их уничтожением в людях: ведь в детстве у Николая Ровбы еще была душа.

В одной из последних строчек новеллы у Быкова вдруг прорывается прямое и даже сентиментальное: «Не дано было ему спокойно пожить, ну хоть повезло умереть спокойно»[256]. Откуда эта обезоруживающая чувствительность у обычно достаточно трезвого автора, способного выдержать нейтральный тон даже в повествовании, предельно накаленном? Объяснение этому мощному сентиментальному аккорду, очевидно, следует искать в отношении сверстников автора к поколению своих родителей, которое на своих плечах, вернее костях, несло чудовищный груз коллективизации. Это отношение включало множество сложных чувств: эмпатию, симпатию, порой — антипатию, но основой всегда служили стыд, жалость и всепоглощающее чувство вины перед родителями. Когда вслушиваешься и вчитываешься в интервью с Быковым[257], понимаешь, что те же ноты, что звучат в судьбе Федора Ровбы, так же пронзительно звучат и в судьбе Владимира Быкова, отца Василя. Оба служили в знаменитой армии Самсонова во время Первой мировой, оба попали в германский плен и работали батраками у немецких фермеров; работа эта была обычным тяжелым крестьянским трудом, но относились к ним хозяева ферм справедливо: без панибратства, зато по-человечески. Единственная разница в судьбах Федора Ровбы и Владимира Быкова заключалась в том, что отца писателя не раскулачили. Следует, однако, помнить, что многих соседей Владимира Быкова выслали только за то, что они «вкусили западной жизни», работая у немецких фермеров. И конечно, семья Быковых понимала, что, как ни тяжела их жизнь в родных местах, тем, кого выслали, пришлось, как Федору Ровбе, много хуже.

Заключая эту главу цитатой из советского словаря (напечатанного через четыре года после перестройки), где определяется слово «кулачество», предлагаем читателю подумать над вопросом, который последует за обещанной цитатой: «Кулачество, русское название сельской буржуазии, складывавшейся в результате социальной дифференциации крестьянства. Арендовало землю, использовало наемный труд, ссужало деньги и хлеб под работу. В начале 20-го века составляло 20 % крестьянских дворов, в 1913 производило 50 % товарного хлеба. В СССР ликвидировано в ходе коллективизации»[258]. Вопрос, который, по-видимому, задавали себе и родители, и крестьянские дети, попавшие под гнет коллективизации, часто повторяют совершенно разные герои Быкова, объединенные своим крестьянским происхождением.

Это вопрос: «За что?» Он озвучен многими другими героями Быкова, но и среди такого хора выделяются голоса Петрока, Степаниды, а также и Федора Ровбы. Частичный, земной ответ на этот обращенный к космосу вопрос дает следующий короткий роман Быкова «Стужа», представляющий собой хронику событий и последствий коллективизации в Беларуси.

Глава 7

Гнет военного и мирного времени

Незаконнорожденные: «За что?» и «Почему?»

Крестьянство, общественный класс. Формируется при разложении первобытнообщинного строя с выделением семейного парцеллярного хозяйства. В докапиталистических формациях крестьянство — класс мелких сельскохозяйственных производителей, ведущих индивидуальное хозяйство силами одной семьи. При капитализме крестьянство дифференцируется, из него выделяются: сельский пролетариат (наемные с.-х. рабочие); полупролетарское или парцеллярное крестьянство, лишь частично обеспечивающее себя продовольствием с собственного или арендуемого участка земли; среднее крестьянство (в некоторых странах в форме мелкого и среднего фермерства); крупное крестьянство — сельская буржуазия. Процессы интенсивной индустриализации с. х-ва и вертикальной интеграции в развитых капиталистических странах после 2-й Мировой войны вызвали массовое разорение и пролетаризацию крестьянства (в начале 20 в. в с. х-ве этих стран было занято не менее 50 %, в конце 70-х гг. — лишь 5–15 % самодеятельного населения). В большинстве развивающихся стран крестьянство — основная часть населения (в странах Латинской Америки — 47 %, Юж. и Вост. Азии — 71 %, Сев. Африки — 68 %, Юж. Африки — 77 % самодеятельного населения), представленная гл. образом мельчайшими производителями — земельными собственниками и арендаторами. Двойственная природа крестьянина как труженика и как собственника — один из основных факторов, определяющих его колебания между пролетариатом и буржуазией. Совпадение основных антимонополистических интересов трудового крестьянства и рабочего класса — основа их союза, под руководством рабочего класса, в классовой освободительной борьбе. При социализме крестьянство — класс кооперированных с.-х. производителей, ведущих коллективное хозяйство. По мере индустриализации с.-х. производства разница в характере труда колхозного крестьянства и рабочих постепенно стирается. Сближение двух форм собственности, изменение форм организации и оплаты труда колхозников, распространение на них системы социального обеспечения, установленной для рабочих и служащих, приведет к устранению разницы в социальном положении рабочих и крестьян.