Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести - Виктор Московкин

Дружинник наткнулся в лесу на пьяных подростков. Рубили молоденькие сосенки, костер не окопали, не запасли ведра воды. Сделал им замечание, а они обиделись, навалились на него: «Покажем, как нас трогать!» Крепкий был мужик, и все-таки свалили его, стали бить чем попадя. Было уже не до осторожности, не до того, как у нас говорят: «превышение обороны». Вот если тебя забьют до смерти, та сторона отвечать будет, ты, защищаясь, нанесешь кому-то увечье — тебе ответ держать. Конечно, будут учтены какие-то смягчающие обстоятельства, но отвечать придется. Так случилось и на этот раз: в свалке погиб один из подростков.

На суде Соколова потребовала парню десять лет. «Превысил оборону» — держи ответ, в этом ни у кого сомнения не было. Но люди подметили, что выступала Варвара Петровна довольно странно. Она, например, говорила: «Никто его не уполномочивал идти в лес гасить костры» (и это, когда в районе прошли строгие совещания); «Мальчики не знали, что запрещен выезд в лес» (что, «мальчики» неграмотные, что ли?). В их компании были и девушки, и адвокат спросил самую старшую, продавщицу магазина, знает ли она, что выпивки с подростками наказываются. Варвара Петровна вскинулась, предупредила: «Пожалуйста, не запугивайте свидетелей!» — «Я не запугиваю, — сказал адвокат, — я говорю то, что должны были сказать вы».

Подростки уходили с суда победителями. Да и как не быть победителями, если им даже не намекнули, что по сути это они убийцы своего товарища, с них, с их поступков все началось. Они только поняли, их выгородили, можно и дальше продолжать так жить, так вести себя. А взрослым, находившимся в зале заседаний, было ясно, что судебный процесс из воспитательного акта, каким он должен быть, превратился в неумное и вредное представление. И они с удивлением приглядывались к Варваре Петровне.

Карасев хорошо знал дружинника и жалел, известна ему была и дальнейшая судьба его. Теперь за столом он хотел начать разговор с Варварой Петровной, хотя и понимал: что бы ни говорил, ничего не изменится, едва ли она поймет его, но и молчать он не мог, совесть восставала.

«Знаете ли, что за год мы с вами прожили? — спросил он, вглядываясь в круглые, чистой синевы глаза Варвары Петровны. — Как этот год назывался?»

Варвара Петровна удивилась:

«Что это вам вздумалось экзаменовать меня? Год решающий. Сами будто не знаете».

«Ну да, — подавив улыбку, сказал Владимир Васильевич. — Само собой… Наткнулся нынче на возчика с крахмального, Федора Еськина… На лице щетина клочками, взгляд потухший, смертельно усталого человека взгляд. Спрашиваю: „Заболел?“ — „Нет“. — „Неприятности на работе, дома?“ И это не то… „Так что же у тебя?“ — „Драконов год меня подкосил, опомниться после него не могу, — говорит. — Но молю бога и за то, что выжил. Большего и требовать грешно“. И рассказывает Еськин: раз в 99 лет бывает этот год и начинается с понедельника. Все напасти на мужиков в этот год валятся. И меня, дескать, не обошло…»

«Мистика какая-то, — скривила губы Варвара Петровна. — Глупости!»

«Пожалуй, — согласился Владимир Васильевич. — И я сразу подумал: чертовщина какая-то! Потом уж от Еськина отошел, раздумался. Мать честная! А у меня-то сколько хлопот, неприятностей было в ушедшем году по службе и дома! И поверил: существует такой год дракона, когда на мужиков напасти валятся».

Варвара Петровна молчала. Карасев опять взглянул в ее чистые глаза. Подлецом чувствуешь себя, когда, глядя в такие глаза, намереваешься сказать неприятное.

«Варвара Петровна, — хмурясь от неудобства за себя, сказал Карасев, — Еськин-то вот еще что поведал… Помните вы того парня-техника с их завода, что в лесу костры гасил? Дружинника того? Так вот в землю опустили. Заболевание… миеломная болезнь какая-то. Полгода хватило, а мы ему хотели десять лет… Вот он каков, драконов-то год».

Варвара Петровна морщила лоб, думала.

«Не понимаю вас, Владимир Васильевич».

«Да что тут непонятного-то, голубушка. Врачи говорят, от нервного потрясения заболевание развилось. Парень-то не шаромыга какой, душу имел. Ладно бы, уж отсидел как-нибудь, да суд у него из головы не шел: ну-ка — всю вину на него! Оскорбленным себя чувствовал. Мать погибшего поняла, простила. Мы ее тогда еще в глухости материнских чувств упрекали…»

«Вот вы меня действительно в чем-то упрекнуть хотите, — обиженно сказала Варвара Петровна. — Не ожидала от вас таких слов. Для меня, Владимир Васильевич, справедливость прежде всего. И вы это знаете».

Карасев потрясенно молчал.

Морской пушкой только можно пробить Варвару Петровну, непогрешимой считала она себя. Владимир Васильевич еще раз убедился в этом. Не мог он больше смотреть в чистые синие глаза, боялся взорваться; ел рассеянно борщ, глядел в окно на берег реки, где серебрились от мутного солнца заиневшие деревья. Подумал, что к вечеру еще больше разморозится, а жена с дочкой поедут из-города в холодном автобусе, зазябнут.

Не поднимая головы от тарелки, спросил:

«Был у вас тракторист из Выселков? Шумаков?»

«Да. И что?»

«Да то… На место выезжать, считайте, целый день добираться. Людей нет — кто болеет, кто занят. И заявление смутило. Какое-то сомнительное заявление».

«Заявление искреннее, — строго сказала Варвара Петровна. — А красот стиля требовать не приходится. Ему в другом красота нужна».

«В чем?»

«В работе! Неужто вам непонятно! — воскликнула Варвара Петровна. — Пусть разберутся ваши товарищи да всыплют, чтоб знали. Какие-то приезжают, избивают ни за что ни про что, а мы прощать?»

«Пожалуй, и есть — какие-то», — согласился Карасев, убежденный горячностью Варвары Петровны.

8

До Юбилейной площади Сергей Головнин и Николай Студенцов идут вместе, на площади Студенцов садится в автобус. Он по-прежнему удручен чем-то. Не проронил ни слова, пока сидели в кладовке, молчал и сейчас.

— Тебя что, потрясла эта история с трактористом?

— Откуда ты взял? — Студенцов насмешливо оглядывает Головнина. — Вовсе нет. И ехать с вами не собираюсь — времени жаль… Просто тягостно как-то…

— Никогда не видел таким.

— Ерунда. Все утрясется…

Все утрясется, всегда все утрясается. Даже снег, что валит сейчас крупными хлопьями и покрывает мягким ковром улицу, и он утрясется, станет плотным. Не всегда только все утрясается в семейных делах…

— Жена еще не вернулась?

Студенцов поднял воротник, шел, сутуля плечи. Он явно не хотел постороннего вмешательства.

— Это и верно, — сам себе сказал Головнин. — Зачем чужое вмешательство?

Головнин знал, что с женой у Николая давно не ладится, ссорятся по каждому пустяку. Как-то, когда Студенцовы были у них в гостях, она неожиданно заявила:

— Похожа я на негритоску?

У Нинки Студенцовой светлые пышные волосы, которые она еще отбеливает, такая же белая кожа на лице, ухоженные руки. Ее со смехом заверили, что она не похожа на негритоску.

Нинка окончила журналистское отделение в университете, работала в местном телевидении. Характера была веселого, особенно забавно умела передразнивать сослуживцев. Ждали от нее новой шутки. Но она вдруг обозленно спросила:

— Тогда почему я не могу жить там, где хочется? Почему я не имею возможности видеть великих артистов, музеи, выставки? Выдумали закон о прописке, и все делают вид, что это естественно. Категории. Есть первый сорт, есть второй. Так вот я не хочу быть второсортной. Не желаю! Я тоже хочу быть там, где есть возможность утвердиться, выявить себя.

— У моей Нинуши очередной заскок, — спокойно сказал Николай. — Думаете, о чем она говорит, ей это надо? Черта лысого ей надо. Сколько артистов приезжает в филармонию! Ходит она туда?.. Однажды проснулась и решила: жизнь скучная, надо ее менять. И вот пытается менять… Хотя и не знает, как менять.

— Дурачок ты несчастненький, — выслушав его, сказала Нинка. — Не знаю как… Посмотрим! А уж если о черте лысом, так лучше лысого иметь, чем праведника. Так и просидишь в своей санчасти, пока мозги не иссохнут.

Головнин, смущенный перепалкой и на правах хозяина дома, пытался утихомирить Нинку, но она уже села на своего любимого конька. Как же, первый студент в институте и застрял в санчасти завода, когда сокурсники стали уже заведующими отделениями, главврачами, защищают диссертации. Нет, не таким она хотела видеть мужа, не знала, что он будет довольствоваться тем, что предложат. Что из того, что санчасть занимает добрый корпус, имеет современное оборудование, есть возможность отлично практиковаться, санчасть и есть санчасть, больше ее никак не назовешь — ни выше ни ниже.

— Меня устраивает работа, и менять ее я не собираюсь, — пытался отбиваться от ее наскоков Николай. — Тебе своя нравится, мне своя. И хватит об этом.

Ему было неловко, что семейный спор произошел в чужом доме. Как бы ни были дружны Головнины и Студенцовы, особенно жены — Людмила и Нинка, ссоры необязательно разносить по ветру.