Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести - Виктор Московкин

— Клава, мы сегодня что-то неважно понимаем друг друга. Не перенести ли нам разговор на завтра, когда я прочту статью?

— В чем же дело! Ты знаешь, Сашенька, твоя воля надо мной неограниченна. Давай перенесем разговор на завтра.

1981

Не говори, что любишь

1

К шоферу стройуправления Василию Баранчикову приехал из сельского района работник милиции. Шофер был в гараже, готовил машину к выезду, торопился. Куда-то торопился, как видно, и милиционер.

— Ну, запираться будем или всё — как на духу? — без обиняков спросил он.

Баранчиков стал бледнеть. Все события последних дней мгновенно пронеслись в памяти, но что-либо припомнить, в чем он был виноват, не сумел. Утешаться тем, что не числит за собой грехов, тоже не мог: мало ли случалось, когда шофер становился виновником гибели пешехода, не зная об этом сам.

— Что запираться-то? — неуверенно выговорил Баранчиков. — В чем?

Лицо рыжеватого милиционера стало еще суровее: парень робеет, значит, есть от чего. Спросил строго, въедливо:

— Был под Новый год в Выселках?

Определенность всегда легче, знаешь, о чем идет речь. Баранчиков повеселел.

— Ты рожу-то не скаль. Спрашиваю, в Выселках был?

— Был. И что?

— «Что»! Один был или как?

— Почему один. С охотниками… — Баранчиков стал перечислять, кто с ним сидел в машине. Когда упомянул, что среди прочих был доктор Студенцов, милиционер ввернул мрачно:

— Вот именно — доктор. Кто лечит, кто калечит. За что вы его избили? Тракториста?

— Мы? Избили? Шутите, товарищ милиционер.

— Правильно подметил, — с той же мрачностью сказал работник милиции. Шутки шутить к тебе приехал. По морозу, в холодном автобусе. Одно удовольствие, хочешь знать. Завтра давайте к следователю. Будем разбираться.

— В чем разбираться? — злея, спросил Баранчиков.

— Какой непонятливый! Да в том, что человека избили. Заявление он нам написал…

Когда охотники ходили в дом к трактористу, Василий сидел в машине. Машина стояла на большаке возле автобусной остановки. Если что-то и произошло в доме, он никакого отношения к тому не имел. Поэтому, услышав от милицейского работника, чтобы завтра все были в сборе, «под твою ответственность», — он уже не мог сдержаться:

— Как говорил мой командир: если тебе не нравятся сонеты, не говори, что их любишь. Кстати, что такое сонеты?

Василий полез в машину, но милиционер придержал дверь, не дал захлопнуть.

— Ты чего? — ошалело спросил он.

— А чего? — невинно спросил Баранчиков.

— «Чего»? — милиционер тоже обозлился. Он понимал, если самому разыскивать каждого, дня не хватит. — Ездили-то на твоей машине. Так? Тебе и отвечать.

Василий Баранчиков недавно вернулся с воинской службы, где приобрел шоферскую специальность. За ним были закреплены две машины: «газик», на котором он возил начальника по районам и на рыбалку (начальник был страстный рыбак), и «Волга» для разъездов по городу. Парень он был старательный, еще не женат, в ночь за полночь, не считаясь с выходными днями, отправлялся в поездки, никогда ничем не выказывая недовольства. Начальник к нему благоволил, обещал квартиру, это добавляло старательности.

Появление напористого милиционера обеспокоило шофера. Ну-ка, в самом деле, что-нибудь серьезное — хлопот не оберешься, доказывай потом, что не верблюд. Начальство меченых не любит.

Сбавляя тон, сказал:

— Объявлю каждому, а вот как они на то посмотрят — не мое дело. И стращать ответственностью нечего, не из пугливых.

Как только милиционер ушел, Баранчиков позвонил в управление, сказал, что едет на заправку. Сам отправился на машине к Павлу Ивановичу Гущину, более опытному и свободному из тех, кто ездил в тот раз в Выселки. Павел Иванович сможет скорее оповестить остальных, кое-что еще и предпримет, чтобы не разгоралась свара…

2

В то утро после оттепели дорога стала как стекло. Машину Баранчиков вел осторожно и все же считал нужным подбадривать пассажиров.

— Ничего, мальчики, не надо морщиться. За рулем Васька-гусь, я ухабов не боюсь.

И при каждом заносе или встряске все мужественно и напряженно улыбались.

На переднем сиденье устроился Павел Иванович, без трех недель пенсионер. Возраст давал ему право распоряжаться, советовать, навязывать свое мнение.

Сейчас он говорил:

— Не шути, не дрова везешь.

Вася Баранчиков отлично понимал, что везет не дрова, а охотников, которые крепко надеялись на успех сегодняшнего дня — без надежды незачем ехать на охоту. В кармане у Павла Ивановича было разрешение на отстрел кабана, в их распоряжении была машина — в этот выходной Васин начальник не поехал на рыбалку, позволил шоферу взять «газик». Славный оказался у Васи начальник, славная у него машина, крепкая, ухоженная.

На жесткой боковой лавке сзади Павла Ивановича сидел Студенцов, хирург, специалист по костным переломам. Был в теплой куртке с молниями, меховой шапке с козырьком — все новехонькое. У него приятное лицо, гибкая юношеская фигура и мягкий нрав. Вообще он весь положительный: привязан к больным, семье и рыжему псу Еремею, которого сейчас ласково обнимал. Пес Еремей, исключая хозяина, — всеобщая ненависть. Пес умел на привалах внезапно выхватывать из рук куски колбасы, сыр, сливочное масло, а потом носиться по полю и делать стойки у мышиных гнезд. Больше Еремей ничего не умел делать.

На другой лавке напротив Студенцова расположился Григорий Ломовцев. Посмотреть Ломовцеву в глаза — совсем еще молодой, глянешь на худую сутулую спину, седые волосы — за пятьдесят человеку. Защитного цвета тужурка была опоясана ременным патронташем. Ломовцеву дай горбушку хлеба и свободные от работы дни — и он не вылезет из леса. Зимой лес всегда разный: искрящийся на солнце, тревожный во время ветра, жестокий и неуютный, когда закружишься и затемняет. О Ломовцеве рассказывали: заблудился и выходил по звериной тропе. В маленькой лесной деревушке, где остановился отдохнуть, хозяйка сказала: «И-и, милай, блудиться тут негде: если бы так и шел — Вологда перед глазами, правее — костромские леса да сплошь деревни». — «До Вологды далеко ли?» — спросил Ломовцев. «И-и, милай, раньше-то считали семьдесят верст, кто мерил…»

Сейчас Ломовцев исподтишка и настойчиво отпихивал пса Еремея, который норовил устроить свой зад у него на коленях. Характер у Ломовцева неровный: то он говорлив до надоедливости, то молчит, слова не вытянешь. Нынче он молчал.

Пятый из ехавших, Сергей Головнин, откинулся в самый угол, курил, пускал дым в щель между брезентом и кузовом и тоже был занят своим.

Было еще темно, и свет фар выхватывал чахлый печальный осинник; когда машина поднималась на взгорок, виднелись впереди огни — Выселки, от которых надо было свернуть вправо и километров шесть ехать проселком.

Так они двигались, уверенные в удаче, в ожидании загонов, томительных стояний на «номерах» и того непередаваемого чувства, какое возникает с приближением зверя. Но, увы, жизнь иногда выкидывает штуки, когда все добрые намерения летят псу Еремею под хвост.

Прежде всего, на въезде в село, еще до повертки, кошка дорогу перебежала. Павел Иванович нагнулся к лобовому стеклу, проследил путь четвероногой бестии и ругнулся:

— Чтоб тебя…

— Хорошего теперь не жди, — мрачно поддержал его Ломовцев.

— Моего Еремея спустить, показал бы ей, — азартно сказал Студенцов и ласково потрепал пса за ухо. Тот с возгласом зевнул, будто ответил: «Можем, дорогой, но стоит ли?»

— Взрослые люди, а… — с осуждением буркнул Головнин.

— Ерунда, мальчики, — бодро возгласил Вася Баранчиков. — Если бы черная, тогда неприятностей жди. Но кошка-то серая, с подпалинами. Едем дальше… Раз-два и — Вася не чешись!

И он свернул на проселок.

За разговорами не заметили, что под открытым навесом возле трактора стоит человек в стеганке, пристально провожает машину и что-то прикидывает. Трактор со скребком. Скребок, от долгой работы зеркальный, алчно поблескивает.

Им надо было в первую очередь этого человека заметить.

3

К вечеру все так устали, что с трудом передвигали ноги. Неудачи начались сразу. В городе, с тепла, с постели, мороз не был так заметен, но вот остановились в деревушке у крайнего дома — там жила Васина мама — почувствовали звенящую тишину. Баранчиков ушел в дом, остальные разбирали ружья, готовили лыжи и прислушивались. Ветерка, даже малого, не было, серый туманный воздух расплавил очертания леса. Павел Иванович вдруг приложил ладонь к уху, попросил замолчать. Все замерли. И тут отчетливо послышался хруст снега. Он нарастал, становился громким. Потом из-за бугра вынырнула черная точка: от соседней деревни шел человек. Они слышали его шаги.