Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

нравственные нормы советского общества, что особенно недопустимо для писателя, чья жизнь и деятельность должны быть примером соблюдения и пропаганды морального кодекса строителя коммунизма, провозглашенного нашей партией и принятого всем советским народом.

А вторым документом стало покаянное письмо самого В., заверявшего, что все происшедшее на Торжковской базе —

это моя вина, и только моя, и она не может и не должна лечь черной тенью на наш трудолюбивый писательский отряд, гневно и сурово осудивший мой поступок. Поверьте, все силы и способности в оставшиеся мне годы я положу на то, чтобы, не покладая рук, работать и писать о жизни нашего народа, ради счастья которого мы живем и трудимся.

Так что из Союза писателей В., «принимая во внимание его долголетнюю деятельность в литературе», на этот раз все-таки не исключили, влепив ему строгий выговор с предупреждением. И только вообразите себе, как, испытывая понятное почтение перед Сталиным, который вознес его до небес, должен был В. ненавидеть хрущевский волюнтаризм, унизивший его минимум дважды. Следы этой ненависти в «огоньковской» книжке «Воодушевленный Егор» (1974), где о Хрущеве сказано буквально следующее:

Это был вот уж именно подлец из подлецов, всесветный авантюрист и проходимец. Обязан он был своим положением человеку, перед которым расстилался и раболепствовал, а когда тот умер, при каждом удобном случае не только остервенело поливал его могилу густыми помоями, но и кол осиновый в нее вколотил — вбил да еще похвалялся перед всем миром: вот я какой храбрец (с. 36, рассказ «Бабуля»).

Соч.: Собр. соч.: В 4 т. М.: Худож. лит., 1982; Одиночество. М.: АСТ, Астрель, 2003; Закономерность. М.: АСТ, Астрель, 2003; Вечерний звон. М.: АСТ, Астрель, 2003; Кольцо Луизы. М.: Вече, 2008.

Владимов (Волосевич) Георгий Николаевич (1931–2003)

Его отец, наполовину поляк, наполовину белорус, оставил семью через полтора года после рождения сына. Да и сам В. рано оторвался от близких, так как поздней осенью 1943 года был принят в суворовское училище пограничных войск НКВД и рос, — как он вспоминает, — «волчонком Берии» сначала в Кутаиси, а с 1946-го в Петродворце под Ленинградом. И совсем тотальным стало одиночество, когда мать — М. Зейфман, преподавательница русского языка в пограничном училище и, соответственно, капитан МГБ, — 15 декабря 1952 года была арестована по обвинению в антисоветской агитации и пропаганде[562].

Так и выработался будущий писатель, — как говорит Н. Кузнецова, его жена, — в «человека личностного, точнее — единоличного поступка»[563]. Начав еще суворовцем писать стихи, сам и на всю жизнь придумал себе псевдоним в честь любимого Маяковского[564]. Прочитав в газете убийственное постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», по собственной воле вместе с другом и 15-летней приятельницей отправился к Зощенко, чтобы высказать ему слова поддержки[565]. И, закончив в 1953-м юрфак Ленинградского университета, сам, наконец, решил ни дня по этой профессии не работать.

Стихи, правда, ушли, будто их и не было. Зато нахлынул вдруг интерес к театру, вернее к драматургии, и первой публикацией, уже подписанной псевдонимом, стала статья «Женские образы в пьесах Анатолия Софронова» (Театр. 1954. № 11). В дальнейшем В. предпочитал об этой статье не вспоминать, зато следующей — «К спору о Ведерникове» (Театр. 1954. № 12), — посвященной пьесе А. Арбузова «Годы странствий», гордился и открыл ею четвертый том своего собрания сочинений. Что не удивительно, так как уже там, — по позднейшему признанию В., — начала вызревать его

излюбленная тема — один в толпе воин, одинокий человек (в одном случае — собака), «вольный стрелок», исполняющий свой жизненный долг так, как он сам его понимает, зачастую наперекор окружающим, что приводит иной раз к трагическому для него исходу[566].

Запомним эти слова, а пока скажем, что в середине мая 1956-го В. на три года придет редактором в отдел прозы симоновского «Нового мира». Станет вести в журнале «Не хлебом единым» В. Дудинцева, «Собственное мнение» Д. Гранина, «Сентиментальный роман» В. Пановой, «Пядь земли» Г. Бакланова. Продолжит и в «Новом мире», и в «Литературной газете», куда он в поиске более вольных хлебов в 1959-м переберется еще на полгода, писать и о давно ныне забытых книгах, и о К. Симонове (Литературная газета. 4 февраля 1960), и о Дж. Сэлинджере (Новый мир. 1961. № 2), а уже его разгромный отклик на «Сотворение мира» В. Закруткина (Новый мир. 1958. № 11) создаст В. репутацию критика не только с пером, но и со шпагой.

Мелькнул среди владимовских публикаций и рассказ «Все мы достойны большего» (Смена. 1960. № 13). Но он прошел бесследно, так что только повесть «Большая руда» (Новый мир. 1961. № 7), написанная по следам командировки на Курскую магнитную аномалию, стала подлинным дебютом В. в прозе[567]. И дебютом триумфальным, вызвавшим в печати шквал восторженных откликов. В. через два месяца, минуя приемную комиссию, производят в члены Союза писателей, а повесть издают, удачно экранизируют (1964), включают во все, какие есть, рекомендательные списки, пробуют даже выдвинуть на Ленинскую премию.

Писал бы он и дальше так, горя бы не знал. Тем более что в январе 1962 года В. вышел в море на рыболовецком траулере «Скакун», и результатом, возможно, стал бы еще один роман о героике людей труда. Но, — отмечает С. Шнитман-МакМиллин, — «в отличие от „Большой руды“ работа шла медленно и трудно»[568], и ее неожиданно пересек замысел повести о караульной собаке, покинутой в заброшенном советском концлагере. Сначала получился рассказ объемом в 62 страницы, где «изображалась не столько собака, сколько вохровец в собачьей шкуре», и в «Новом мире», — вспоминает В., — этот рассказ «всем очень понравился. Все хотели его печатать»[569]. Однако дело уперлось в Твардовского, который рассказ прочитал после всех, вызвал к себе автора и сказал, что «я могу его тиснуть и в таком виде. Но мне кажется, что вы не использовали всех возможностей, не разыграли сюжет. Здесь таится гораздо большая тема, чем вам сейчас это кажется», так что надо рассказ «несколько особачить», то есть «побольше внести туда живого пса: „проникните в собаку, в ее трагедию, в ее мир…“»[570].

«Пока я это „особачивал“, — продолжает В., — прошел год-полтора примерно. За это время сняли Хрущева и закрылись ворота лагерной темы. Ничего нельзя было в „Новом мире“ о лагере печатать, и Твардовскому осталось только развести руками». А рассказ, еще в первом его варианте, прямо «из комнаты машинисток попал в самиздат»[571]. К этому времени и В. — не исключено, что еще и под