Обряд - Валентина Вадимовна Назарова

большой армейский рюкзак. На улице еще темно. Когда они стоят у дверей, Матвей оглядывает Настю с ног до головы.

— Твои волосы — когда ты успела?

Настя обвивает вокруг пальца тусклый черный локон.

— Я боялась, что меня будут искать, не могла уснуть. В шкафу наверху был тюбик с краской.

Он угрюмо кивает и осматривает ее с ног до головы. Она все еще одета в бабушкины сапоги и свое тонкое демисезонное пальто.

— Ты забыла, что такое север, Стю. Ты сдохнешь там.

Прежде чем она успевает придумать, как ей послать его далеко и надолго таким способом, который она еще не испробовала за последние два дня, он бросает рюкзак на пол и со вздохом взбегает вверх по лестнице.

Через минуту он возвращается с огромным пакетом.

— На, вот. Я не думаю, что они хватятся.

Ее тонкий острый ноготь легко прорезает пластик. Внутри оказывается пальто, черное, в пол, с золотыми гербами какой-то неизвестной страны на пуговицах. Настя засовывает руки в рукава и тут же тонет в нем, Матвей поднимает ворот и стряхивает с лацканов засохших мотыльков.

— Вот так-то лучше.

— Откуда это?

— Хозяйское.

— А они?

Он только неопределенно взмахивает рукой.

— Ты ведь понятия не имеешь, чей это дом?

Матвей медленно кивает головой, постукивая носками своих армейских сапог.

— А машина?

— Не волнуйся, нас не остановят.

— Хм-м.

Настя долго смотрит в его темные глаза — до тех пор, пока он не ежится и не отводит их в сторону.

— Значит, мы воры?

— Нет, Стю. — Он разворачивает ее за плечи, так что оба они отражаются в темном прямоугольнике окна, высокая серая фигура рядом с маленькой черной. — Посмотри, мы — солдаты.

* * *

Пятнадцать часов спустя они въезжают наконец в поселок. Когда из темноты материализуются огромные бетонные буквы с его названием, облезшие и поросшие коричневым мхом, Настя чувствует, как тело ее начинает бить глубокая дрожь. Она закрывает глаза. Это не может быть правдой, она клялась всем святым никогда не возвращаться в этот ад, и вот она здесь. Она слышит макушки елей, зовущие ее по имени, чувствует, как ее затягивает все глубже в свое чрево беспросветная темнота этого проклятого места. Места, которое породило ее. Место, где она, скорее всего, и умрет — так говорит ей сейчас ее сердце.

— Можешь открывать, — произносит Матвей, когда машина наконец останавливается.

Настины веки поднимаются медленно, так что сначала она видит только смазанный блик света фар, отраженный от чего-то большого и темного. Еще миллиметр — и ее глаза цепляются за знакомый завиток резьбы подоконника, и внутри вдруг что-то скручивается, до боли, до крика, который она успевает закусить между сжатых губ.

— Ты дома, — произносит Матвей, открывая дверь и ступая ногами на снег. — И нас тут, похоже, уже кто-то ждет.

Седьмая глава

МИШАНЯ

Нет, ему не кажется.

За дверью, в сенях, под тяжеленными сапожищами ходят ходуном половицы. Мишаня начинает метаться по комнате в поисках выхода из этой западни или хотя бы укрытия. Залезть под кровать — вот его первая мысль, — под ту самую, на которой, как говорят, умер злой одинокий старик, последний житель поселения рабочих. Отчего-то одна мысль об этом заставляет его содрогнуться, но потом он одергивает себя. Старик мертв, чего его бояться, а вот тот, кто обшаривает сейчас сени, громыхая шкафами, очень даже живой. А ведь живые должны быть страшней мертвых, так ведь?

Шаги за стеной замирают. Мишаня опускается на колени, скидывает рюкзак и приподнимает тряпку, которая свешивается с матраса, но под кроватью все заставлено коробками, так что не протиснешься. Он озирается; глаза, успевшие уже привыкнуть к темноте, сканируют комнату вокруг в поисках укрытия, пока наконец не цепляются за черный саркофаг платяного шкафа в углу.

Одеревеневшими пальцами он нащупывает на дверце крошечную зазубрину в том месте, где была когда-то ручка, зажимает ее ногтями и тянет на себя. Из распахнутого гардероба его окатывает тяжелым нафталиновым духом. Сделав глубокий вдох, Мишаня шагает внутрь. Он едва успевает спрятаться, как кто-то пинком раскрывает дверь в комнату.

— Никого, — произносит голос, судя по звуку, принадлежащий кому-то маленькому, кто никак не мог производить такой грохот.

— Тсс. Здесь кто-то есть, я чувствую, — раздается в ответ. Сразу ясно, это и есть владелец громких сапожищ. Выходит, их двое.

— Прекращай паранойю, — продолжает тихий голос. Сейчас Мишане отчетливо слышно: говорит девушка.

— Надо здесь все обыскать, — гнет свою линию громкий.

— Лучше давай печку затопим, если нам тут ночевать, — спорит с ним девушка.

— Если здесь пять лет никто не живет, то труба может быть забита мусором и мы задохнемся, — снова громкий.

— Значит, судьба такая, — отвечает ему тихий голос.

Раздается звук чиркающей спички и треск. Вот тут Мишаня понимает, что маленькое узкое зеркало в центре дверцы все расцарапано так, что с него стерлась фольга и в густую нафталиновую темноту платяного шкафа сочится дрожащий розоватый свет от огня. Мишаня решается сделать шаг вперед, к стеклу. Пустые вешалки предательски брякают, он цепляется за них своей шапкой. Прислонившись лбом к стеклу, он видит, что обе фигуры стоят к нему спиной. Одетые в черное, с темными волосами, поблескивающими в отсветах пламени, они похожи на двух призраков без ног и лиц, которые вот-вот оторвутся от земли и запляшут под потолком.

— Видишь, мы не умерли, — тихо, будто бы с усмешкой, произносит девушка. Это и правда девушка: волосы у нее очень длинные, а запястья — тонкие.

В ответ мужчина пожимает плечами и вдруг оборачивается. Его лицо против света кажется Мишане страшным, но знакомым. Картинка всплывает из памяти прежде, чем он успевает осознать это разумом. Это он, тот самый, приезжий, чужой. Злой. С фотографии.

Мишаня инстинктивно делает шаг назад, чудом снова не ударяется о вешалки и