Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников

Василий называл это чудище Кикиморой. Сделал его в пургу, когда хлипкий, построенный наспех дом под порывами ветра вздрагивал и трещал, по крыше точно кто- то обезумевший колотил палками, сквозь пазы сеялся мелкий и жесткий, как стеклянная пыль, снег. Мариша целый день топила печь и не могла натопить, печная труба задыхалась, дым валил в комнату.

— Где вы обрели такого? — спросил Коровин. — Ехидный, ядовитый старикашка. Как вы думаете, над кем он так заливается?

— Я полагаю, над нами.

Определенно. Куда, дескать, лезете с домами, с заводами, со школами. Здесь мое царство. Я вас всех в спираль скручу. — Коровин повертел Кикимору. — Да-а-с, штучка… Она у вас какая — заветная, не заветная?

— Какая же заветная, стоит для забавы.

— Если не жалко, подарите мне. Поставлю на стол для напоминания, что мы — в Игарке, на вечной мерзлоте. Я, знаете, обсмеять ее попробую.

— В таком случае дарю, охотно.

Пошли глядеть город. Сначала Коровину показалось, что попал он на место великого бурелома, так беспощадно поработали здесь пила и топор. Весь лес по берегу километра на два в длину и почти на такую же ширину был вырублен. На одном конце лесосеки дымил небольшой завод, от него вдоль берега тянулась улица желтоватых домиков, бараков и складов, похожих на брусья сливочного масла. По Сибири сосна и масло одного цвета. В другом конце вздымались топкие башни радиостанции. На всей остальной шири торчали невыкорчеванные пни.

Идти было необыкновенно трудно, все равно что месить ногами тугую квашню. Сапоги приходилось придерживать за голенища, так крепко схватывала их вязкая глина и грязь.

Как только Коровин с Василием появились на Портовой улице, к ним начали присоединяться техники, десятники, рабочие, потом домохозяйки, ребятишки. Все уже знали, что старичок в темных очках — богатырь и чудодей Коровин. Борденков сердито оглядывал толпу: отстаньте, неудобно. Но его не слушались.

— А вы зачем? — шипел Борденков на хозяек. — Щи выкипят.

— Послушать хотим, скоро ли вода будет. С Енисея чалить надоело, — отзывались ему.

У барака, где доживала последние дни Авдонина артель, Коровин остановился. Толпа сгрудилась тесней: что-то скажет, не прослушать бы.

Коровин поднял руку и, когда водворилась тишина, сказал:

— Идите работайте! Я сам приду, ко всем приду, со всеми поговорю. Только не сегодня… сегодня давайте так: будто бы меня нету, будто бы я не приехал. Можно?

— Можно, правильно! — крикнул за всех мастер Кулагин. — Ну, расходись!

— Ты, черт, на пристани сцапал человека. Тебе можно.

Но все-таки начали расходиться. Шли и спорили; одни говорили, что так и нужно — сперва оглядеть все как следует, а потом уже раскрывать рот: «Старичок, видать, умный». Другие были недовольны: «Хоть бы слово сказал. Почитай, весь народ сбежался, а он: „Меня нету, не приехал“. Из ученых — ох! — какие есть хитрюги. Сами все знают, а молчат, ждут поклонов да почетов».

Коровин обошел вокруг барака. Новенький барак, строенный умелыми и внимательными руками, был странно изуродован, точно перенес землетрясение. Авдоня заметил, что интересуются его жильем, и пригласил зайти в барак.

— Идем, идем. — Коровин, войдя, первым делом осмотрел печь, попробовал задвижки, простучал, как идут дымоходы, спросил, чье это творение, и похвалил мастера Кулагина.

— А трескается, как с этим быть? — удивился Авдоня. — И это в похвалу ставишь?

— Это не от мастера. Оно там. — Коровин постучал сапогом в пол. — Ты под пол-то не лазил?

— Там, может, рогатый ворохобится. — Авдоня рассказал, как шуршало, сыпалось и плакало в бараке. — Неужели ты под пол полезешь?

— Обязательно. Рогатого прямо за рога и выброшу.

От Авдони прошли на лесопильный завод и на силовую станцию. Там больше всего Коровин интересовался, как поставлены паровые котлы и топки. На силовой были два локомобиля с заглубленными в землю топками. Коровин сказал Василию, что через год-два надо ждать и на силовую «рогатого».

Пошли вдоль Портовой. Все заборы и столбы, какие были, стояли покосившиеся.

— Видите: пьяные, гуляют, — говорил, кивая на них, Коровин. — Рогатый расшатывает, скоро совсем повалит. Завтра я объявляю ему войну. Мне потребуются землекопы, плотники, бурильщики.

— Будут, сколько угодно, без отказа.

— И кроме всего — хороший расторопный помощник. Поскольку нет специалиста-мерзлотника, поищите в агрономах, в метеорологах. Это наши соседи по работе. В помощники не пожалейте толкового человека.

Лесную биржу, радиостанцию и совхоз решили поглядеть в другой раз. Повернули домой. Там Коровин отобрал из своей библиотеки стопку книг и сказал:

— Вот здесь, в этих книжицах весь свод человеческого знания о вечной мерзлоте. Почитайте!

Василий и Борденков разобрали книги и ушли.

Коровин открыл окно. Видно было всю лесосеку, город, остров, протоку, до половины занятую плотами, завод, который дымил по-рабочему, темно-коричневым сосновым дымом, — топили его обрезками и чурками, отходами его же собственного производства.

Коровин размечтался: по всей лесосеке выкорчевал пни, разбил ее на участки, построил дома, школы, театры, к первому заводу прибавил полдесятка новых, кругляковые дороги заменил асфальтом, вдоль тротуаров рассадил деревья, на протоке построил причалы и собрал к ним пароходы под флагами всего мира. Помечтав, он взял и перенес этот воображаемый город на вечную мерзлоту, и город мгновенно преобразился: асфальт потонул в глубине неистребимого болота, дома и заводы перекосились, как в судороге, деревья засохли. «Город-калека. Фу!» Коровин захлопнул и занавесил окно, чтобы но видеть ни лесосеки, ни завода, ни бараков, которые навеяли ему это страшное видение.

Часть третья

I

В Игарку явился Ландур.

Первым и самым удачливым свидетелем этого события оказался Иван Черных: он видел всю картину. Иван стоял на берегу протоки около безработных в тот момент лодок и тоскливо глядел в южную сторону, где за темной, таежной сибирской далью красовался его родимый голубой Казахстан. Протока во всю длину и широту была пустая, ясная и гладкая, как зеркальце. Дня три уже не беспокоили ее ни пароходы, ни лодки, ни плоты, ни ветер.

И только в самой дали, где небо вплотную припало к воде, брезжила малая серая точечка. Иван крепко вцепился в нее глазами и потом даже на миг не выпускал из виду. Пароход, лодка, неодушевленная коряжина, все-все, что приплывало с юга, было ему дорого, как привет родины.

Точечка постепенно обозначилась лодкой — маленькой остяцкой берестянкой под серым закопченным парусом, который на стоянках, видимо, служил кровлей для шалаша. Она сунулась прямо в ноги Ивану, он подхватил ее за острый нос и вытянул до половины на разноцветный береговой галечник.

Из лодки вышел пожилой скуластый мужик в дырявой суконной шубе на черно-буром меху и в бобровой шапке, не остяк — не русский. За ним — маленькая, густо-смуглая черноволосая женщина и босоногий мальчишка, по обличию и одежде — явные остяки.

— Городи шалаш! — по-хозяйски скомандовал мужик остячке, потом спросил Ивана: — Где живет насяльник?

— Какой? Здесь этого сорту много.

— Самый больсой, комисар.

— А шут его знает, кто у них больше-то. Над нами все одинаково командуют. Иди в гору, там спросишь. Начальники там, наверху, обретаются.

Важно, неторопко хозяин полез прямиком в гору, перейдя каменную затопляемую кромку, приостановился, оглядел зеленый травянистый пустырь, забросанный свежей щепой, потом сложил из щепы заметную грудку, крикнул остячке: «Городи здесь!» — и свернул на дорогу.

Остячка с парнишкой перенесли к щепяной грудке все добро, какое было в берестянке: постели, сети, походную посуду, два ружья, ведро с водой, где плескалась живая рыба. Над добром поставили каркас из трех тычинок и одели его парусом. Затем остячка принялась потрошить рыбу, а мальчишка — складывать из камней очаг, пристраивать над ним котел.

Затевалось неладное, запретное — костер среди щепы. А совсем близко — деревянные причалы для заморских пароходов, склад теса и досок. Иван, глядя на это, как бы раздвоился: один — хозяйственный, справедливый — порывался прекратить безобразие, а другой — озлобленный, мстительный — радовался: нехай горит все! Тебе бояться нечего, ты не ответчик за склад, за причалы. А свое дело у тебя надежное: лодки-то на воде, не сгорят.

Но когда из шалаша повалил густой, словно бархатный дым, забисеренный красными искорками, Иван кинулся к нарушителям:

— Здесь нельзя. Гаси!

— Посему нельзя? — заспорила остячка. — Ландур сказал: можно.

— Не видишь, немытое рыло, что кругом дерево.

— Э, далеко. — И остячка начала подбрасывать в огонь новую щепу.