Том 2. Брат океана. Живая вода - Алексей Кожевников

Она вернулась на пароход раньше времени, до гудка, спросила Алешку, не просыпаются ли ребята ночью. В дороге старуха Черных заболела, ее перевели на пароход в санитарную каюту; ребятишек начали было разбирать по рукам, но Секлетка вызвалась ухаживать за ними.

Ребята просыпались. Тогда Секлетка сказала:

— Я около них спать буду.

Черных размещались у борта. Алешка и отец спали на сундуках, ребят укладывали в середку. Секлетка легла к борту, чтобы загородить маленьких от ветра. Алешка ушел, он хотел послушать, что говорят люди. Говорили лучше, чем накануне: «Вот Дарью Гавриловну лечат даже».

На барку приходил Борденков и рассказывал раскулаченным, куда их везут и что они будут делать. Поверили не все и не всему. Павел постарался, кому только было можно, сообщить про Борденкова, что вот-де я укрывал его от белых, а он меня везет в ссылку; судите сами, много ли стоит его слово.

В борт сильно дуло, ветер завернул край одеяла, оголил Секлетке шею и плечи. Алешка, вернувшись, поправил одеяло, поправляя, нечаянно коснулся Секлеткиного плеча. Оно было холодное. Алешка осторожно подоткнул одеяло под плечо, но ветер вырвал его и оттуда.

«Продует», — подумал Алешка и лег к борту, загородил Секлетку от ветра.

Местечко было узкое, ворохнуться и не задеть было нельзя, и Секлетка проснулась.

— Продрогла? — спросил Алешка. Секлетка не ответила. Тогда Алешка потрогал ей руки, спину, коленки. Вся она была холодная и дрожала. Он придвинулся поближе, обхватил Секлетку за плечи. Она свернулась в комок и уткнулась головой ему в грудь.

— А ты тесней, тесней. Что мерзнуть-то, давай сюда, ко мне, — шептал он в ухо ей и гладил по спине, чтобы согреть всю. Постепенно Секлетка согрелась, стала даже горячей, а дрожать все не переставала.

«Ревет, должно быть». Алешка начал гладить ей виски, лоб. Вдруг Секлетка схватила его руку и прижалась к ней губами.

Не видя Секлетки «дома» ночь и другую, Павел пришел к Алешке. Секлетка мыла посуду, Алешка вытирал. Принимая от Секлетки тарелки и чашки, он старался брать их так, чтобы при этом коснуться Секлеткиной руки.

— Девку-то совсем заграбастал, что ли? — спросил Павел.

— Совсем. — Алешка вытер мокрые руки, обнял и поцеловал Секлетку.

— Вижу, совсем. Тогда праздновать надо.

— Не к лицу вроде праздновать нам, — сказала Секлетка.

— Теперь нам как раз все к лицу. За чертой находимся, оглашенные. Ну, ладно, подождем. Приедем вот в Маришкино поместье, там видно будет. — Игарку Павел называл «Маришкиным поместьем» и ехал с надеждами, что сестра облегчит ему участь: «Что там ни было промеж нас, а все сестра. Сердце-то и у Маришки не каменное, дрогнет, чай, глядючи на нас».

Николай Иванович Коровин усиленно готовился воевать с вечной мерзлотой. Спал он не больше шести часов в сутки, вечерами перечитывал труды Словцова, Мидендорфа и других сибироведов. И раньше собрал он немалую сибирскую библиотеку, а перед отъездом пополнил ее, и теперь половина каюты была завалена книгами. Днем обязательно на каждой остановке выходил на берег, разглядывал траву, деревья, землю, расспрашивал о хозяйстве, о погоде, о повадках Енисея. Коровин предполагал, что все это может оказаться полезным и для Игарки.

Был полдень, жарко грело солнце. Возле солнца плавало сизоватое, взворошенное ветром облако, из него сеял частый теплый дождик. Через Енисей был перекинут горбатый мост радуги. Над тайгой колыхались ленты белесого пара. Далеко, казалось, на всю реку и на всю тайгу взывала кукушка: «Ку-ку! Ку-ку! Где ты? Где ты?»

На верхней палубе под большим парусиновым зонтом, с какими в ненастную погоду работают топографы, сидели Коровин и Борденков, разговаривали о вечной мерзлоте. На палубу вышла Христина и тоже села под зонт.

— Так вы говорите, что вечной мерзлотой можно управлять? — спросил Борденков. — И сильно можно или чуть-чуть?

— Этого я не знаю, это мы увидим в Игарке. Мерзлота вроде спящей царевны. Пока она спит, она — красавица, ангел. А попробуй разбуди да замуж выдай, ангел обернется в ведьму. Христина, как это, по-вашему: «Все дивчины — ангелы, откуда ж жинки-ведьмы берутся?» Так и с мерзлотой: разворошим да сживаться начнем с ней, тут-то она и покажет себя.

— А нельзя ли так, чтобы она не почувствовала, не проснулась? Нельзя ли укачать ее еще покрепче?

— Да угостили бы чем-нибудь другим! — сказала Христина. — А то все мерзлота, вечная, бесконечная, неизменная… Дьячки какие-то…

— Можно. — Борденков достал из кармана кожаной куртки горсть кедровых орешков и рассказал, что старики у порога наградили его целым мешком.

— Запасливый мужик. Это на руку нам, у меня ничего, кроме книг; Христина, наверно, тоже, как бездомница кукушка. Верно, на руку? — Коровин пальцем повертел около борденковского кармана. — Мы как нибудь около него… проживем…

— Христина — кукушка? Купчиха наша Христина. Я на ее багаже оттянул все руки. — Борденков поклялся. — Вот те дом родной!

— Что-нибудь вкусное? И не угостит, ест одна, ай, ай! И не скажет.

— Скажу в Игарке.

— Что же это такое?

И начали отгадывать, что везет Христина: платья, семена, книги.

— Нет и нет. Не старайтесь! — Христина смеялась, на щеках играли ямочки.

Правобережную тайгу прорвал голубой просвет. В нем лежала широкая река, на ней — фигурные тени береговых камней. По берегу вытянулась серая бревенчатая деревенька, как стайка журавлей перед отлетом.

— Подкаменная Тунгуска! — объявил капитан. — Стоянка два часа.

Коровин с Христиной пошли по домам. В домах было пусто, народ убежал к пароходам. На всю Тунгуску нашли дома одну больную женщину да старика. Пароходы были первые после восьми месяцев зимы. Как тут усидишь дома!

Старик вязал сеть.

— Здравствуй, дед! — сказал Коровин.

Мельком, не бросая работы, старик взглянул на Коровина и ответил:

— Здравствуй и ты, дед!

— Что же дома сидишь?

— Э!.. — Старик отмахнулся. — Я прожил семьдесят и четыре года, видел всякое. Меня не выманишь из дома пароходным гудком. Пускай бегают молодые и глупые, зарятся на проезжих людей. Я лучше поберегу глаза и ноги.

— Как живешь, дед?

— Ничего живу, рыбку Енисей и Тунгуска понемножку дают.

— А хлеб не растет?

— Пробовал сеять, не растет. Картошка и лук растет.

— Покажи!

— Показать можно, только кто будет вязать мережу? Донку ведь не посадишь, девка, чай, не умеет?

— Какой ты скупой!

— Будешь скупой, когда одна нога в могиле.

— Чем же тебя поблагодарить? Спасибо тебе скажу.

— Спасибо? Тогда можно. — Дед взял деревянную колотушку. — Айдате! — В огороде он постучал колотушкой, с гряд поднялись две галки. — Окаянные! — выругался дед. — Пароходов не было, и галок не было, через тайгу-то боялись летать. А прошли пароходы, и галки осмелели.

Картошка только выбивалась, верхушки листьев были желты, их прихватило утренником. Но лук был силен, широкие, как петушиные, перья не могли держаться прямо и свисали к земле.

— Перо доброе, — похвалил Коровин. — А головки какие бывают?

Дед быстро оглядел огород, себя, Коровина, Христину и ответил:

— С девкин глаз.

— Что же это они?

— Мороз наш враг, мороз. В июне месяце уйдет, а в августе, глядишь, вернулся.

— А картошка какая?

— В два глаза.

— Ну, дед, спасибо и прощай!

На обратном пути говорили, что же будет в Игарке, если в Подкаменной — это ведь юг против Игарки — ни настоящего луку, ни картошки не получается.

— Да, меня ждет очень серьезная работа, — и Христина вздохнула. От этого разговора отвлекла их радуга. Оказалось, что оба они не видывали такой. У радуги не было середины, только концы, один поднимался с правого берега, другой — с левого, а середина точно упала в реку и там потонула. В объяснение этого Христина сочинила теорию: облако разорвалось на две части, идут два дождя, оттого и радуга такая раздвоенная.

Началось Заполярье. Под незаходящим солнцем у Христины пропал сон. Она пробовала искусственно создавать ночь, плотным одеялом завешивала окно, но спать все-таки не могла: и сквозь одеяло в каюту проникал день. Это не был свет, а что-то невидимое, но существующее только в дне и солнце, — что будоражит человека, не дает остановиться думе, а глазам закрыться.

К Христине пришел Борденков. Она читала.

— Можно, не помешаю? — сказал он. — Я буду тихо. Что-то и мне не спится. Прошлым летом попривык к северу, а нынче, выходит, снова надо привыкать.

— Хотите, я почитаю вслух? Это — Чехов.

И Христина прочитала «Даму с собачкой».

— Разве это возможно? — сказал Борденков. — Быть женатым, иметь детей… может быть, лет тридцать, до седых волос, заниматься чем угодно… и после этого полюбить по-настоящему, первый раз в жизни.