Медный гусь - Евгений Немец

— Менкв, — тихо заключил Рожин, опустив глаза, чтобы на стрельца не смотреть.

Мурзинцев засунул ладонь стрельцу под голову, второй рукой осторожно, но настойчиво отнял ружье.

— Порешил, брат, справился, — сказал он глухо, склонившись к самому уху Прохора.

— А ты… боялся… что подведу… — едва слышно произнес стрелец.

Прохор больше не чувствовал боли, смерть уже овладела его телом, только губы едва заметно шевелились да во взгляде теплилась жизнь. Стрелец скосил на сотника глаза, и Мурзинцев, глядя в них, мог поклясться, что Прохор улыбается. С этой улыбкой — улыбкой победы над чудовищем и над своим собственным страхом Прохор Пономарев и отбыл в мир иной.

— Не боялся я, брат, — преодолевая спазм в горле, произнес Мурзинцев. — Я знал, что ты не подведешь… Давно знал… Ты не переживай, Прохор, я всем поведаю, как ты лешего одолел.

Толмач нашел убитого менква. Его труп плавал поблизости, то выныривая зеленой макушкой из черной жижи, то погружаясь опять. Перевернув его, Рожин увидел, что левый глаз чудища и скула под ним снесены выстрелом стрелецкого мушкета, — Прохор спустил курок всего один раз, и сразу наповал. Толмач назвал бы это везением, если бы стрелец выжил.

А правый глаз чудища оставался открыт, зрачок сжался в черную продольную линию и смотрел прямо в глаза Рожину. Губы скривились в оскале, обнажив длинные и острые, как наконечники стрел, клыки. И еще, где-то под мутной водой прятались лапы с длинными кинжальными когтями… Рожин, не осознавая, что делает, приложил ствол штуцера к целому глазу менква и спустил курок.

Сотник и толмач вытащили мертвого стрельца на берег, уложили среди юных осиновых побегов, опустились рядом, долго сидели в молчании. Пресвитер над убиенным стрельцом склонился, что-то бормотал, но ни Рожин, ни Мурзинцев этого не замечали. Им обоим одновременно пришла в голову мысль, что никто из этого предприятия живым не выберется, хотя сильно их это не волновало. Сотник думал о том, что судьба у человека одна и обмануть ее невозможно. А толмачу пришла в голову мысль, что главный грех человека — гордыня. Кто такой человек, чтобы лезть в самое сердце Югры, желая познать ее тайны, веками устоявшийся уклад жизни по-своему переиначить? Разве знали князь Черкасских с дьяком Обрютиным, с чем придется столкнуться их подопечным? Разве непутевые стрельцы, пустозвоны и виноохотцы, могли представить, что их посылают демонов воевать? Один Рожин об этом догадывался, но что он мог сделать? Отказаться, кричать-доказывать, что поход этот — гибель? Ну так князь других бы отправил и отправлял бы, пока Медный гусь в Тобольск бы не прибыл. Не могла Россия смириться с тем, что Югра по-прежнему кланяется болванам, что хранят ее балвахвальские боги, а не крест православной церкви. Это тоже судьба, рано или поздно Иисус придет в эти земли и темная тайга Ему поклонится. Только посчитает ли кто людей, чьими трупами вымостится, как бревнами гать, та дорога? Семен Ремезов вписал бы погибших товарищей в свою летопись, да только и его самого Югра сгубила.

Рожин поднял глаза на пресвитера. Отец Никон все еще бормотал молитву над телом Прохора Пономарева, его лицо выражало скорбь, но не было там и тени сомнения. Нет, не остановится Россия, не повернет назад православная церковь, сколько бы крови ни пролилось.

— После схороним, — сказал сотник и поднялся, толмач тоже встал.

Понимая друг друга без слов, Рожин и Мурзинцев побрели вдоль болота к Калтысянке, пресвитер пошел за ними.

У реки путники кое-как помылись-почистились и двинулись вдоль берега дальше, на восток. Тайга тут снова вернула себе власть, подступила к Калтысянке вплотную, укутала берег сумраком. Путники продирались сквозь лес еще час, а потом ушей Рожина достиг едва уловимый звук. Так звучит ствол кедра, когда шишку бьют, но кедровый орех еще не созрел, стало быть, мерные звуки производило что-то иное.

— Тум… тум… тум-тум-тум-тум… тум… тум… тум-тум-тум-тум…

Толмач замер, прислушался.

— Что это? — тихо спросил сотник.

— Шаманский бубен, — догадался Рожин.

— Камлают некрести! — сквозь зубы процедил пресвитер, распаляясь. — Мало они православных душ сгубили, опять за свое взялись!..

— Тихо, владыка, — одернул пресвитера толмач. — Капище недалече, нам выдавать себя неможно.

Рожин и до этого шел осторожно, теперь же пробирался, как рысь на охоте. Сотник тоже не шумел, но вот пресвитер, к охотничьему промыслу не приученный, как ни старался, а все равно свое присутствие выдавал — то сук под ногой треснет, то ветка по рясе стеганет. Толмач на отца Никона постоянно оглядывался, недовольно морщился, вздыхал и молча шел дальше.

Тайга начала редеть, впереди на востоке показались просветы. А бубен звучал все громче, настойчивее:

— Тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!.. тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!..

Рожин, спрятавшись за стволом старого кедра, наблюдал за происходящим на поляне. Мурзинцев добрел до толмача и, не останавливаясь, двинул дальше, не осознавая, что шагает в такт ударам бубна. Толмач вскинулся, схватил сотника за берендейку, рванул на себя. Мурзинцев опрокинулся на спину, в недоумении уставился на Рожина.

— Не слушай бубен, — прошептал толмач сотнику в самое ухо. — Морок одолеет, и вогулы тебя голыми руками возьмут.

Мурзинцев провел ладонью по лицу, будто сон прогонял, нервно кивнул. Толмач оставил сотника, снова выглянул из-за дерева на поляну.

К виду капищ путники уже начали привыкать. Все те же березы с пестрыми от разноцветных лент подолами, ряд деревянных болванов с равнодушными лицами, пара белых юрт, крытых берестой. И все же это капище отличалось от тех, которые путникам доводилось видеть ранее, потому что тут у кола-анквыла лежала туша белой кобылы со вскрытым горлом. Пахло кровью и дымом — совсем недавно вогулы жертву богам принесли, не больше часа назад.

— Тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!.. тум!.. тум!.. тум-тум-тум-тум!..

Посреди поляны горел огромный костер, а вокруг него с бубном в руках прыгал старый шаман. Бубенцы на его очелье тоскливо позванивали, в свете костра тускло поблескивали. Глаза старика обелились, как у слепого, а губы и руки были перепачканы кровью.

Костер сочно трещал, выстреливая в небо снопами искр, шаман прыгал и корчился в дикой пляске, а в центре этого действа у костра на березовом пне, укрытом белоснежным сукном, сидел гусь, и по его телу бегали червонные блики, будто и он был объят пламенем. Перед птицей стояла чаша с парующей кровью.

— Медный гусь!.. — пораженно выдохнул Мурзинцев, не веря, что видит его собственными глазами.

— А это, видать, сам Агираш камлает, — добавил Рожин.