Жизнь моя - Мишель Пейвер

согреться для разнообразия. Господи, как ей холодно! Ее зубы опять начали выбивать дробь. Казалось, они никогда не переставали стучать с тех пор, когда она стояла на аллее под дождем, глядя, как уходит Патрик.

В тот момент она поняла, что значит боль в сердце. Как будто кто-то сунул пару стальных пластин в ее грудную клетку и медленно растягивал их, раздвигая ребра и выставляя сердце на холодный сырой воздух. Это чувство не проходило. Оно было с ней целыми днями. Оно было с ней и сейчас. И она никак не могла согреться.

Но прошлой ночью, во сне, к ней пришло решение.

Она скакала верхом на белой лошади вдоль низкого горного хребта, покрытого снегом, легким галопом — что, вообще говоря, было довольно странно, ведь в реальной жизни она боялась лошадей. Она становилась все меньше и меньше и ощущала, как ласку, касание снега к ее лицу: тонкое, мягкое, успокаивающее одеяло из снега.

Проснувшись, она уже точно знала, что делать.

Чистый, голый склон холма, покрытый снегом. Начать с чистого листа — вот что тебе нужно! Выкинуть весь этот мусор и начать все сначала.

После долгих поисков она нашла спички в палой листве. Неловко зажав подмышкой «Пино Гри», она вылили «Ваг-В-Blaze» в устройство для сжигания отходов, нетвердо чиркнула спичкой и бросила ее. Оранжевое пламя вспыхнуло, едва не опалив ей брови.

— В добрый путь! — выкрикнула она, отпрыгивая назад. — Здравствуй, новая Антония Хант!

Она опустилась на колени и устроилась наблюдать.

Хорошо было чувствовать жар на лице. И сладкий, острый запах влажной травы, и кислый запах горящих книг — это тоже было хорошо! Она обожгла руку крапивой, и этот укус был чистым и обжигающим, но это тоже было хорошо, поскольку сжигало прежнюю Антонию Хант.

Она была рада тому, что подавила искушение позвонить Патрику. О чем было говорить? Какой смысл думать о нем, если это означало думать о Майлзе, и о ее отце, и о Кассии, и о кантаросе, и так снова и снова, пока не вернешься к Патрику.

Он сделал свой выбор. Он предпочел ей Пасморов. Говорить тут было не о чем. И, если посмотреть правде в глаза, это никогда не было большим, чем проявлением щенячьей любви. Да, конечно, двадцать четыре года — немного поздно для щенячьей любви, но ты всегда начинала поздно, ничего не поделаешь. Так что принимай пулю и смотри правде в глаза. Ты отчаялась найти любовь. Бедный Майлз заставлял тебя чувствовать себя неполноценной и фригидной до тех пор, пока ты уже не могла это выносить. Ты должна была запасть на любого. Потом появился этот красивый янки и — чудо из чудес — он вдруг уделил тебе внимание, и все: ты попалась. Ведь так? Но это не значит, что это была любовь.

— Как бы там ни было, теперь все позади, — прошептала она, взмахнув бутылкой над огнем. — Патрик МакМаллан, настоящим предаю тебя огню!

Она сделала еще глоток и чуть не подавилась.

Теперь все позади. С этого момента главное — работа. Твоя золотоносная жила, твоя путеводная звезда. Если так было вначале, то пусть так будет всегда. Отныне и навеки, до конца мира. Аминь!

Она наклонилась вперед, глядя сквозь отверстия в оранжевое пламя.

— Да. Отныне работа — главное. Придерживайся этого, и ты не ошибешься.

Она закончила бутылку и швырнула ее в огонь.

К ее разочарованию, бутылка не взорвалась, а упала на потрескивающие книги, шипя, как снаряд.

Пламя утихло так же стремительно, как и возникло. Тлеющие угольки отдавали слабое тепло, потом стали серыми, легкий ветерок уносил пепел.

Она села на пятки.

Стальные пластины в ее груди болезненно двинулись. Ее плечи сгорбились. Голова поникла.

* * *

Спустя пять недель дамбу наконец прорвало. Из нее вырвались мучительные рыдания. Она молотила землю кулаками. Она с силой вырывала крапиву.

И все это время стальные пластины кололи в груди.

И она не знала, прекратится ли это когда-нибудь?

Часть II

Глава 19

Перузия, февраль 40 г. до Рождества Христова

Тацита проснулась в морозных сумерках перед рассветом в холодном каменном помещении Этрусской башни, съежившись под своим плащом из кисло пахнущей домотканой материи. Она чувствовала себя окоченевшей и настолько ослабевшей от голода, что, когда она схватилась за выступ окна, поднимая себя на ноги, кровь зашумела в ее ушах и световые пятна замелькали перед глазами.

Всю ночь напролет над осажденным городом бушевал северный ветер, и резкий волчий вой эхом разносился над замерзшими холмами. Всю ночь напролет Тацита просила у богини ответа. Должна ли она попытаться передать Гаю во вражеский лагерь записку, умоляя о помощи? Или ей следует цепляться за свою гордость, даже если это означает обречь всю свою семью на смерть?

Но искать его помощи было так рискованно! Они не виделись тринадцать лет. И теперь он был врагом.

Пододвинув свой стул к окну, она сидела и наблюдала, как тает темнота. Внизу лежал в тяжелых сновидениях город Перузия, омытый тем необычным, успокаивающим сиянием, которое воцаряется после сильного снегопада.

Их жилье было на пятом ярусе Северной башни Этрусских ворот. Окна глядели на восток от равнины к горам. Море голубого тумана скрывало долину Тибра. И за этим туманом враги выжидали, когда Перузия умрет.

Ее не удивило присутствие Гая в лагере осаждающих. Она находила это совершенно естественным, что однажды они могут оказаться по разные стороны баррикад: он борется за то, чтобы сокрушить Республику и установить новый порядок, а она, вернее ее супруг, защищает старый. Что ее удивляло, так это то, что понадобилось тринадцать лет, чтобы дождаться этого часа.

Так что ж ей делать? Искать его помощи? Или умирать от голода?

Если бы речь шла только о ней самой, она бы даже не думала просить его. Но были другие, о ком надо было думать. Вот в чем дилемма.

И время для принятия решения она уже исчерпала. Двумя днями раньше она обменяла последние свои жемчуга на пару бычьих рогов, чтобы сделать бульон. Ей удивительно повезло, что удалось добыть эти рога, ведь после пяти месяцев осады всякое животное, даже неупотребляемое в пищу, ценилось не меньше чем рубины. Но она открыла в себе неожиданный талант торговаться — к большому неудовольствию своего мужа, который не желал и пробовать эту клейкую массу. Пришлось ей налететь на него, подобно торговке рыбой, и заставить есть.

Но вот и