На Севере дальнем - Николай Шундик

Японец сделал повелительный знак рукой своим безмолв­ным спутникам, и Таичи не успел опомниться, как ему сдела­ли укол в руку.

Уже к вечеру состояние Таичи резко ухудшилось. А на вто­рой день он опять метался в бреду.

И однажды, когда Таичи на время пришел в себя, он уви­дел рядом со своей кроватью новую кровать, на которой си­дел его сосед, юноша, эскимос Эйпын.

— ...Вот привезли сюда на черной машине, — ответил Эй­пын на немой вопрос Таичи. — Завели сюда, как оленя на ар­кане, а зачем — не знаю.

— Не позволяй прокалывать кожу на руке! — горячо за­говорил Таичи. — У них есть какой-то острый предмет, они им кожу на руке прокалывают, а потом... — Таичи не догово­рил, схватился руками за голову. Ему почудилось, что он па­дает куда-то вниз, в темноту.

Эйпыну никто уколов не делал, но уже на второй день он метался в бреду, заразившись от Таичи. Японец Одзуки как раз и хотел проверить, насколько опасен больной Таичи для здоровых людей. И, когда Таичи снова пришел в сознание, он с ужасом увидел, как из комнаты выносили мертвого Эйпына.

Все чаще и чаще к Таичи стал заглядывать японец Одзуки. У постели больного японец необыкновенно оживлялся, поти­рал сухие, сморщенные руки, явно выражая свое удовлетво­рение.

— Превосходный материал! Да-да, материал превосход­ный: необыкновенная жизнеустойчивость организма. Это клад для меня, — повторял японец.

Дождавшись полного выздоровления Таичи, Одзуки снова явился к нему, чтобы сделать свой страшный укол. Глядя рас­ширенными глазами на японца, Таичи как-то весь подобрался, словно готовясь к стремительному прыжку.

Японец, почувствовав неладное, остановился в нерешитель­ности.

— Не дам, не дам колоть, ни за что не дам колоть! — твердил Таичи, не спуская глаз с японца. И не успел тот по­дать знак своим спутникам, как Таичи что было силы ударил японца ногой в живот.

Одзуки отлетел в сторону.

Таичи схватили, грубо заломили ему руки за спину, при­жали к кровати.

Японец с трудом поднялся с пола. Руки его тряслись.

— Дать ему такую порцию, чтобы он больше не встал! — выкрикнул он.

Санитары навалились на старика чукчу и сделали ему но­вый укол.

Таичи уже больше не встал...

Весна разгоралась. Но не было весенней радости у эскимо­сов и чукчей Аляски. Повальная эпидемия гриппа губила и малых и старых. Не проходило недели, чтобы кто-нибудь не умер в поселке. На помощь белолицых никто не надеялся. Больше того, у всех сложилось твердое убеждение, что именно от белолицых, от их черной машины, и пошла беда: ведь не вернулись домой совершенно здоровые люди, которых увезли в этой машине.

А белолицые всё шныряли и шныряли по хижинам, что-то высматривая, что-то записывая в свои «медицинские жур­налы».

Больные эскимосы и чукчи встречали их угрюмо и прово­жали проклятиями.

Кэмби разъезжал по всему побережью, где было эскимос­ское население, производил точную статистику, посылал в «госпиталь», помещавшийся за колючей проволокой, отчеты о качестве подопытного «материала», сообщал о наличии «бре­вен».

В одном из эскимосских поселков подкошенная болезнью девушка упала на землю и, протянув дрожащую руку к небу, крикнула:

— Черное солнце!.. Почему на небе черное солнце?!

Девушка умерла в тот же час, а слова умершей о черном солнце скоро стали известны среди эскимосов и чукчей всего аляскинского побережья.

— «Черное солнце»!.. — театрально воскликнул горбоно­сый, до которого дошли страшные слова девушки. — Я вижу, они не лишены дара поэзии!

Повернувшись к Кэмби, он так же театрально выбросил руки в противоположную сторону пролива и добавил:

— Вы, мистер, будете первым, кто на том берегу из крас­ного солнца сделает черное!

Кэмби зябко поежился. Хотя господа из Федерального бю­ро уже давно связали его с «госпиталем», но к новой своей роли он привыкнуть не мог. Его не беспокоило то, что он яв­ляется главным агентом по поставке «подопытного материа­ла» в «госпиталь», что он уже отослал на смерть десятки эски­мосов и чукчей, — его пугало другое: Кэмби знал, что рано или поздно ему предстоит уйти на советский берег... И ему было страшно.

«Ну что ж, Дракон продал свою душу. Ничего, придет вре­мя, и я снова стану королем «мягкого золота». Вся пушнина Чукотки будет моей», — успокаивал себя мистер Кэмби.

КРАСНОЕ СОЛНЦЕ

А на противоположном берегу люди тоже смотрели на солнце.

Струится нагретый воздух. Словно сотканное из золотых нитей, дрожит над тундрой марево. А там, чуть подальше, где виднеется на высокой горной террасе около десятка куполов яранг, уже не марево, а мираж околдовывает путника своей игрой.

Пронизанная солнечным светом голубизна сопок расплы­вается, и тогда чудится, что насквозь прогретый камень не вы­держал всепокоряющей силы солнца и расплавился в его жар­ком золоте. Еще не тронутый на речных долинах снег так ярок в своей белизне, что кажется — солнце довело его до высшей точки накала: пройдет минута, и он потечет ослепительной лавой.

Солнце! Его ждали здесь в полярную ночь с нетерпением, радовались малейшему признаку его скорого появления. И вот оно высоко в небе! Подставляя солнечным лучам свои прока­ленные ветрами и морозами лица, бесстрашные охотники-зве­робои и неутомимые оленеводы щурили улыбающиеся глаза и думали о том, что с приходом весеннего солнца непременно придут и новые удачи: оленеводу — хороший олений приплод, охотнику — большая добыча на море.

И невольно, сама собой, складывалась песня, светлая, ду­шевная песня о высоком красном солнце, которое уже навсе­гда пришло сюда, в этот холодный край, после очень долгой ночи, после той ночи, которая сейчас называется «старой жизнью». Пел сейчас эту песню и Таграт, мчавшийся по реч­ной долине на оленях как раз туда, где причудливо вытяну­лись верхушки яранг оленеводческого стойбища, раскинувше­гося на высокой горной террасе.

Запрокинув на спину ветвистые рога, высунув влажные розовые языки, олени неслись вскачь. Наклонившись чуть впе­ред, Таграт напевал свою песню, порой ловко отруливая нар­ту, чтобы не налететь на камень или кочку. Все ближе и бли­же высокая горная терраса. В ушах Таграта свистит ветер. Крохотные лужицы в талом снегу мгновенными вспышками молнии ослепляют его.

Выбрав место, где снег поплотнее, Таграт с ходу вылетел по крутизне на террасу, и вот он у стойбища. Двое подрост­ков подхватывают его тяжело дышащих оленей, выпрягают из нарты. А навстречу уже идет бригадир оленеводческой бригады, приветствует Таграта.

Наскоро выпив чаю, Таграт отправляется осматривать ста­до отелившихся оленей-важенок.

Стадо паслось между горами, в небольшом распадке, хоро­шо защищенном от ветра. Сотни телят на тоненьких, еще не­устойчивых ножках бродили за своими матерями, издавая громкие звуки, мало похожие на оленье хорканье. Большие фиолетовые глаза малышей смотрели на людей с любопыт­ством, доверчиво.

— О, сколько их здесь! — любовался телятами Таграт, пы­таясь погладить одного из них. Теленок, смешно вскинув не­померно длинные задние ноги, отбежал в сторону. — Буду­щий скакун, — улыбнулся Таграт.

Группа пастухов в легких оленьих кухлянках, сшитых шерстью внутрь и выкрашенных в ярко-красный цвет ко­рой деревца вирувир[26] окружила председателя и бригадира. Смуглые, обветренные лица их были возбуждены, жизнера­достны.

— Так, значит, завтра у нас в поселке Рэн будет празд­ник Первого мая, весенний праздник? — весело спросил пас­тух Вальфо, собирая в кольца аркан.

— Да, завтра праздник Первого мая, — ответил Таграт и осмотрел пастуха с ног до головы. — Что, не думаешь ли взять первый приз на оленьих гонках?

Пастух смущенно опустил голову, хотя все знали, что он лучший наездник Рэнского сельсовета.

— Как ты думаешь — возьмем мы его с собой на празд­ник? — Таграт лукаво подмигнул бригадиру. — Работал-то он хорошо или так себе?

— У нас никто не работает так себе! — сказал Вальфо.— У нас ни один теленок не пропал и ни один не пропадет.

Таграт, раскурив трубку, протянул ее пастуху. Вальфо вспыхнул от гордости, взял трубку, глубоко затянулся.

— У нас во всем колхозе никто не работает так себе, — сказал Таграт, принимая от Вальфо трубку, — а значит, мно­го хороших людей прибудет на праздник Первого мая. Весе­лый будет праздник.

И праздник получился действительно веселым. Украшен­ный красными флагами, плакатами и лозунгами, поселок Рэн уже с самого утра шумел людскими голосами, звонким сме­хом, песнями. Группа за группой, лихо скакали к поселку оле­неводы. Хлестко стучали их свистящие погонычи, захлебыва­лись в звоне колокольчики, подвешенные к задкам легких, словно игрушечных, нарт.

Петя, Кэукай, Эттай стояли в пионерском строю прямо пе­ред окнами. Им хорошо было видно, что делается на улице. Огонь возбуждения в их глазах, казалось, разгорался все ярче и ярче.