Арктический экзамен - Н. Денисов

Все известно Ивану, по прошлому перегону известно. И теперь еще всей кожей помнит он то состояние свое, когда остроугольная, спрессованная в долголетних дрейфах по холодным водам льдина, проломив борт, оглушительно проблеснула в рваном проломе, а следом напористо ударил голубоватый, тугой сноп воды. Только на мгновение растерялся Иван. И секундами позже, перехватываясь за поручни вертикального трапа, взлетел он наверх, накинув на горловину люка тяжелую крышку, стремительно уплотнил ее колесиками винтов. Форпик заглатывал тонны воды сумасшедшего напора, пока не утолил жажду, пока не выпросталась из моря, не задралась к небу корма, к которой стремительно несся спасатель, и матросы прыгали на эту корму, скатываясь по обледенелой палубе, словно с детской веселой горки. Веселое было дело!..

— Уф ты! — выдыхает наконец Иван, выбрасывая тяжелое тело из люка, глотнув просторного воздуха.

— Не майся без толку, давай к нам! — кто-то из боцманов просунулся в иллюминатор, наблюдает за Иваном. — Давай, говорю, напарника не хватает…

Иван идет к боцманам, которые, предпочтя каюту берегу, режутся в подкидного дурачка. Колода у боцманов пикантная — что ни карта, то дамочка голенькая в рисковой позе изображена. У Ивана в игре ничего путного не выходит.

— Сплошной гарем! Попробуй разберись… Н — да, покажи старухам у нас в деревне, заплюют!

— Ничего, втянешься. Это поначалу — глаза по ложке, а потом — карты как карты, пики и вини… Ну-ка, покрой блондиночку.

Иван суетится, нервничает, неловко мечет карту:

— Где такие водятся?

— Не суетись, с бабами оно без суеты надо, обходительней…

— Да я и так…

Не игра, маета, томление одно. И после ужина, на который пожаловало всего ничего, Иван тянет кока на берег. Есть еще возможность походить по твердой земле: завтра не предвидится, поскольку небо очищается от рваных туч и где-то в глубинах вод назревает то ли штиль, то ли новая буря. Попробуй предугадать в Арктике!

Крупные валы ходят в бухте, с тяжелым надсадным уханьем раскалываясь о сизые гранитные валуны. Ветер тотчас хватается за полы полушубков, заламывает воротники, гонит по дощатому настилу порта к проходной будке. Закутанный в тулупчик, сторож неторопливо отпирает с крючка двери.

— Не махнуть ли по старому адресу? — произносит, поеживаясь, Иван. — Посидим возле печки, чайку попьем…

— Только и всего? — рассеянно откликается Виктор. — Нет, поначалу заглянем в местный музей, я читал, что…

— Глянь на часы! Муз — ей! Ночь на дворе, хоть и белая…

— Подожди, разведаю…

Иван исчезает в подъезде двухэтажного дома, возле которого остановились в раздумье: куда двинуть свои стопы дальше? Нагляделись на местные примечательности, надо же! Спит поселок, псы косматые и те режим соблюдают, спят в заветрии.

— Попили чайку! — Иван явно удручен «разведкой».

Тут со скрежетом еще откидывается форточка на втором этаже, рокочет полусонной хрипотцой:

— Нету ее, понял. Второй уж год, как уехала. Шляются, обормоты…

Иван машет рукой, вздыхает:

— Зимовал я здесь, Витя. Такую зимушку скоротал, век не забуду. Да я ж тебе рассказывал, забыл разве?

— Ничего ты мне не рассказывал…

— Разве? Ладно, все равно опомнись, забудь про свой музей, как-нибудь в другой уж раз! Пошли…

— В другой раз? Ха!

У Ивана свои огорчения, которые мало сейчас занимают его товарища. В ту зиму, когда на электростанции залатывали пробоины, когда дожидались новой навигации, чтоб продолжить путь на Колыму, случилась у него в этом поселке любовь — неожиданная, горькая и бесшабашная, и, может быть, последняя, как думал Иван. Но разломились льды, пришли ледоколы, и надо было прощаться с Диксоном. «Оставайся, Ваня!» — уговаривала женщина. «Я еще вернусь!» — отвечал — Иван. Поздно вернулся. Эх, жизнь моряка!

…Они шли по пустынной улице Диксона. Отдаленный шум прибоя, рассказ Ивана возвращали к реальности Виктора, стряхивая наваждение воспоминаний, он опять пристраивался к размашистому шагу Пятницы, вслушиваясь в его историю, случившуюся на этих оснеженных, холодных берегах.

— А жена? — спрашивает Виктор.

— Жена-то? — Пятница пинает подвернувшийся под ногу камешек. — А я после плавания женился. Почти не раздумывал: пора, думаю, похолостяковал…

Кому не хочет признаваться Иван, так это себе. Пусть не было у них горячей любви, но все ж надеялся он наладить семейную жизнь по житейскому присловью — «стерпится, слюбится»! Надоел Север, льды, холод. Манила деревня, запах земли в огороде, трава, сенокос — извечное, дорогое. Все грезилось и там, под колымским и диксоновским небом!

Стерпится, слюбится! Так оно и выходило постепенно. Молодая супруга утрачивала новоприобретенные за годы учебы в городе привычки. Курить даже бросила. Покури-ка в перекрестном обзоре бдительных сельских старушек. Бросила.

От одного только всеми силами отбивалась — обзаводиться своим двором, животиной. Иван же хотел, чтоб было как у людей. Привел во двор нетель, сторговал недорого у отъезжающего на Север тракториста, не испугался свалившихся хлопот: сено надо косить! Сенокос отвели верст за пятнадцать в какой-то болотине. Близко к деревне — под самые огороды, как под горло, перепахано. Какие сенокосы для частников, если ни зеленой лужайки у околицы для телят, ни тем более выгонов для дойного стада! Взлохматили плугами даже солонцы возле озера, вывернув землю белой изнанкой, неприспособленной рожать и неприхотливую колючку.

Охотней ездила по выходным супруга с молочным бидоном в райцентровский магазин: хоть и жиденькое, хоть и постненькое молочко, голубоватой смертельной прозрачности, а дешевле купить, полагала она, чем ломить работу на сенокосном лугу, подниматься ни свет ни заря, браться за подойник, управляться до выгона хилого деревенского стада в поле. Да и у Ивана не получалось уже с деревенской жизнью. Все вспоминалось долгое плавание, эти странствия и приключения во льдах, зимовка на Диксоне. И через год, продав корову — первотелка, он уже не помышлял о прежней затее, хоть и новая линия вышла для сельского жителя: сколько душа желает, обзаводись своим хозяйством. Переболело что-то в Иване, хлебнул, знать, вольных дорог, что ли!..

— Ориентир на взгорке видишь? Кафе — ресторан!.. Пришвартуемся?

— Веди! — согласился Виктор.

Грохочет музыка. За тяжелыми дверьми, в которые они безуспешно помолотили кулаками, топот, смех, голоса. Наконец — торопливые женские шажки.

— Кто там?

— Пирожки с капустой… Впусти, милая.

— Нельзя сегодня.

— А мы из клуба веселых и находчивых, не пожалеете, — опять дурачится Виктор. — На пару слов, девушка.

Шажки торопливо удаляются, музыка достигает отчаянных амплитуд, но дверь неожиданно растворили: крепкий и солидный мужчина в черном костюме — в проеме. Озабоченный, деловой.

— Товарищи, сегодня нельзя. У нас свадьба сегодня.

— Свадьба? Сегодня? — восклицает Виктор, все еще продолжая безнадежное зубоскальство. — А по кавказским обычаям… Эх, товарищ… Ну, если не полагается, не будем мешать.

— Ванечка, какими судьбами! Да проходите же, проходите… Свои люди! — раскудрявая молодая женщина тянет уже Ивана за руку, подходит другой веселый народ.

— О, тебя здесь любят, Иван! — говорит Сапунов.

— Вы тоже проходите! — кивает она и Виктору. — Сейчас за отцом жениха схожу, будете гостями!

— Ваня, встрянем в историю, идем на пароход!

— Помалкивай. Теперь командовать буду я…

Очнулся Иван уже в собственной каюте. Молниеносно разлепил глаза, пошарил впотьмах рукой: пластиковая переборка, стол, холодит ладонь пепельница толстого стекла, шапка на горлышке графина, шуба, брошенная комом, ботинки. «Дома!» — пришла облегчающая мысль. «Хороши мы были вчера, хороши!» Хотел было подняться, но вспомнил, что возвратился на — борт вместе с Сапуновым, и как тот всю дорогу принимался петь, а он подхватывал, и уже в два голоса они будили сонные улицы, недовольного вахтера в проходной, который никак не соглашался открывать дверь, требуя документы.

«Хороши мы были вчера, хороши!» Но теперь уже он не чувствовал радости от недавнего чужого застолья, неожиданно свалившегося внимания знакомого и незнакомого народа.

— Ванечка, оставайся, Ванечка, — пела на ухо раскудрявая. — Зачем тебе эта «Северянка»? Помнишь…

А что помнить? Ничего и не было! Подругу ее хотел увидеть. О той, о другой защемило вдруг сердце.

— Ванечка…

— Не будем, не будем… Пошли танцевать.

И они шли на круг, на котором все смешалось — радость, прежняя боль, разгоряченные женщины, неловкие кавалеры. Иван тоже, по-медвежьи переступая в тяжелых ботинках, приобнимал льнувшую к нему женщину, которая вдруг, расцепив руки, пускалась в пляс, игнорируя топчущихся и ритмично вихляющих задами девчат и парней.