Третий выстрел - Саша Виленский

ее готовил?

— Ты же не думаешь, что я тебе сейчас возьму и все секреты выложу? Сказал, чтобы ты поняла — мне доверяют. Хоть я чуть эту власть и не взорвал бомбой в германском посольстве. Это — аргумент, не так ли?

— А за что вы несчастного Митю Попова расстреляли?

— Была б моя воля — я бы не расстрелял. Но у партии были свои соображения.

— То есть, совесть, честь, идеалы — пустой звук? Главное — это соображения партии? Вот же ты гад…

— Ругаться можешь, сколько угодно. Но чего ты не понимаешь — к сожалению, хотя девушка ты умная! — когда партия и есть твоя совесть, честь и идеалы, то появляется совершенно другой взгляд на мир.

— Не думаю, что Митю это убедило бы.

— Конечно, нет. Любовничек твой был тупым и прямолинейным матросом, в политике ни хрена не соображал. Хотя и перековался из эсеров в анархисты, ну так это многие делали, тебе ли не знать! — Блюмкин подмигнул Фане.

Фаня взялся за ручку ящика письменного стола.

— Не советую, — покачал головой Блюмкин и покосился на своего спутника. Тот по-прежнем держал руку в кармане. Уверенно держал, расслабленно. Фане был знаком этот расслабленный вид, такие — они самые опасные. Да, пожалуй, этот парень будет круче, чем она думала. Подождем. Надо же, Яшка с собой подмогу привел! Боится ее, одесскую барышню, бывший боевик еврейской самообороны. Даже приятно!

Убрала руки от ящика, развела показала визитерам.

— Вот и умница, — подытожил Яков. — Соображаешь.

— Хорошо. Живи пока. А с какой целью ты приперся-то? Как ты вообще в Галилее оказался?

— Тебя искал! — и заржал. — Нет, правда. Есть тут одно дело, которое я хочу с тобой обсудить… Может, выйдем, пройдемся? А то сейчас сюда набегут твои, неудобно получится.

Прав. Ничего не попишешь. Хотя ребята сейчас были бы очень кстати. Но и быть «застуканной» наедине с большевистским агентом ей совсем не улыбалось.

— Пойдем, пройдемся. Только револьвер возьму. На всякий случай. А то от вас всего ожидать можно. И своему громиле скажи, чтобы не дергался, я ни тебя, ни его убивать не буду. Пока.

Блюмкин снова расхохотался.

— Вот за это я тебя и любил! За норов наш одесский.

«Любил! Вот поганец! Мог бы и „люблю“ сказать, хотя мне его любовь сто лет не нужна!» — Фаня смотрела на погрузневшего обрюзгшего Яшку и пыталась представить, что когда-то целовала эти толстые губы, позволяла себя ласкать этим коротким пальцам… Про остальное и думать не хотела, оборвала себя: «Все!»

Они вышли к кибуцному забору, вдоль которого шла патрульная тропа. Арабы из соседней деревни их не беспокоили, охотно давали советы по земледелию, вели простой обмен товарами, правда, восторга от внезапного появления шумных соседей не выражали. Соблюдали нетралитет, вот только поручиться, что так будет всегда, никто не мог, поэтому по ночам, ребята дежурили, патрулируя по этой тропе границы поселения.

— Вот что, Фаня. Все эти ваши еврейские дела — это, конечно, хорошо…

— Ваши? А ты сам-то кто?

— Я, Фанечка, революционер, мне эти глупости — нация, земля, вера — вообще ни о чем не говорят. Для меня, как и для товарища Троцкого, наций не существует. Есть борьба классов, угнетенные против угнетателей, эксплуатируемые против эксплуататоров. А эта ваша страсть к выпячиванию национального — дурь. Тем более, что национальность от самого человека не зависит, где родился, тем и стал. Где тут повод для гордости? Главное — идея, а не факт рождения в той или иной семье. И как ты, умная, опытная женщина, этого не понимаешь, для меня загадка.

— Ты тоже много чего не понимаешь.

— Считай как хочешь. Партия — да не вздрагивай ты так! Да, сегодня ВКП(б) — единственная реальная сила в этом мире, и мне этой партией дано архиважное задание. Тебе могу сказать, потому что доверяю…

— Я ж не предатель, как некоторые.

— Опять ты за старое. Брось. Не о том думаешь. Мы готовим пролетарскую революцию на Ближнем Востоке.

— Кто это «мы»?

— Не задавай глупых вопросов. Готовим и сделаем. Ты даже не представляешь, сколько людей здесь стремятся стать большевиками Палестины!

«Не дай бог! — подумала Фаня. — Хотя… Он прав, паразит. Может и не большевиками, но сторонников советской власти тут немало. Ох, натворит Яшка дел с его энергией и бессовестностью!»

— Мы очень внимательно следим за ситуацией, — продолжал Яков. — Британцы на Ближнем Востоке не нужны ни нам, ни вам. Значит, наши цели совпадают. В современном мире главное — информация…

«Похоже, они и правда серьезно за нас взялись. Говорит, как по писаному. Интересно, скольким людям он уже задурил голову этими майсами?»

— Я уже привлек к работе нескольких ребят, надежных, верных, готовых идти до конца. Эти ребята дают мне возможность понять общую картину и выработать план действий. А действовать мы будем, как ты понимаешь. Рано или поздно, но будем. И победим. Мы всегда побеждаем.

«Да уж, победители. А после победы начнете расстреливать „буржуев“ в Палестине? Начнете. Для вас же нет ни братьев, ни родных, только соратники и попутчики. Надо в штабе движения предупредить, что они тут начинают паутину плести. Если они и туда не проникли»…

Услышала, оторвавшись от своих мыслей:

— И мне нужен свой человек тут, на севере, который бы информировал меня о происходящем…

— Блюмкин, ты мне твоим агентом предлагаешь стать, что ли? Совсем с головой плохо? — изумилась девушка.

— А ты подумай. С кондачка не решай. Привыкла у Махно рубить с плеча, — он подмигнул девушке. — Я ж не царская охранка. Меня скоро отзовут, но здесь останутся мои люди. И я бы хотел, чтобы ты — да-да, Фанечка, именно ты! — нам… нет, мне! помогла. Вы же тут на самой границе. Вон там — он ткнул пальцем в сторону гор. — французские Ливан и Сирия, вокруг — британская Палестина и эмират Трансиордания. Все это — в двух шагах. Надо же нам знать, что мировая закулиса замышляет, а вы тут на месте поможете разобраться.

— Яшка, остановись! Не будет этого ничего.

— Будет, будет. Нас и само сионистское движение интересует, особенно, его левое крыло, с ними легче будет сотрудничать. Наблюдательному человеку, такому как ты, здесь цены нет… Ну, и все это не бесплатно, конечно, ты ж понимаешь.

— Яков Блюмкин! — Фаня стиснула зубы. — Вот на этом месте замри окончательно и бесповоротно, хорошо? Потому что дальше может быть весьма неприятно для всех. Ты сейчас меня очень оскорбил. Так оскорбил, что я с трудом сдерживаюсь, чтобы в ответ не оскорбить тебя и словом,