Судный год - Григорий Маркович Марк

с мостовой.

Сверкает на зернистом граните все тот же освистанный ветром бронзовый генерал зимы в щербатом мундире с толстыми погонами из снега. Он привел через океан свою армию сюда, в центр Бостона, и навечно застыл. Теперь на голову лихо нахлобучена перелицованная в белое высокая казачья шапка, а лошадиный круп укутан снежной попоной. Круглая зеленоватая капля голубиного помета на щеке кажется пририсованной клоунской слезой. Смутный зайчик от поднятого копыта уткнулся в стену суда. Шапка и попона густо изъедены пятнами городской копоти. Переливаются на солнце имперские складки в летящем плаще, контуры крыш, подъездов, обведенные пушистой линией синего инея, манекены, болванки с нахлобученными на лоб париками в витринах.

Я быстро прохожу мимо Юриспруденции в вестибюле, которая, надменно выставив свой державный алебастровый бюст, по-прежнему держит в пухлой вытянутой руке крохотные весы. Повязка немного сползла вниз, обнажая глаза. Поток холодного воздуха из раскрытой двери на мгновенье оживляет складки на платье. Выпученные пустые глаза поверх повязки внимательно меня провожают.

Залитый мутным рассеянным свечением зал слушаний. Место, где решаются судьбы и время Ответчика, пущенное на ветер, превращается в деньги на счету Защитника. Зал слышаний? Невыслушанного? Неуслышанного? Зал ожидания? Ощущение, что большую часть жизни провел в залах ожидания, все чаще в последние годы не дает покоя. Не только в суде, но и снаружи.

И снова был суд… Теперь на третьем этаже. Предыдущие были на двенадцатом и восьмом. Каждый раз ниже и ниже. Кончится где-нибудь в подвале… Во всяком случае, на это судоговорение можно было уже добраться по лестнице. По старой привычке стараюсь, чтобы не дразнить Клауста, не пользоваться лифтом.

В зале всего одна сторона света – левая стена с окном высоко под потолком. Три остальные стены – слепые, закрашенные в безжалостный серо-зеленый цвет. В выборе расцветок полное презрение к тем, кто вынужден будет тут сидеть долгие часы. Весь зал – огромная ловушка для оперенных пылью солнечных лучей. Как только попадают внутрь, сразу же тонут в заплесневевшем воздухе. Всего два прямоугольника – узкое горизонтальное окно и длинная вертикальная дверь – соединяют этот мертвый куб с остальным миром. Запасных выходов с зудящими, как комары, красными лампочками над ними в суде не делают. Высиживать здесь часами нелегко, и Клауст о себе напоминает часто. Чуть расслабишься и чувствуешь на горле его мокрые цепкие руки.

Все-таки странное здесь место… Никогда, наверное, за все сто пятьдесят лет жизни здания в этих пустых комнатах не звучала музыка, не целовали мужчин влюбленные женщины, не бегала счастливая детвора… Лишь обвиняли, оправдывали, штрафовали, посылали на долгий правеж в тюрьмы… и это впиталось в стены, в скамьи, в барьеры… Наверное, только по ночам тут, в мертвом пространстве суда, начинается настоящая жизнь. Принявшие человеческий облик юридические документы вершат свои разборки-заседания в темных залах. Ожившая Юриспруденция выскальзывает из своего алебастрового платья, потягивается, расправляя окаменевшие за день мускулы. Сдергивает повязку с белых, похожих на два выпученных пупка глаз. Легко спрыгивает с пьедестала. Оставляет там ненужные весы – чаши весов продолжают легонько покачиваться, – шевеля словами во рту, бродит, голая, по пустым коридорам. И пути ее неисповедимы. Следом за ней ковыляет, постукивая деревянными костылями и разгоняя призраков, мелкая судейская нежить – толпы колченогих законов с намертво прижатыми к телу кулаками, объемистых уложений, мертвых беспощадных протоколов. Наталкиваясь друг на друга, деловито шныряют слухи, сплетни, кривотолки, вихляющие подвохи, более уместные где-нибудь на полотнах Босха, чем в здании муниципального суда Бостона… Униженно выпрашивают у всемогущей Юриспруденции легкие приговоры, амнистии… (Понимать все это надо буквально. Богиня правосудия метафор не любит.) Наконец она останавливается и входит в зал, где судят. Мантии восседают в каталептической неподвижности на судейских креслах. Размахивают руками бесплотные адвокаты. Не слушая, она отмеряет очень тяжелые слова – каждое весом не меньше тонны, – взмахнув своей карающей пухлой десницей, произносит приговоры, которые будут завтра выносить судьи. И особое судейское эхо, живущее здесь веками, слишком охотно, слишком громко повторяет за ней оглашенные приговоры. Подлинное судопроизводство творится по ночам, а днем только показуха для публики.

Уже и адвокатов, и полицейских я, многоопытный Ответчик, узнавать в лицо начал. Хоть и непросто их без имен различать. Профессия неизгладимый отпечаток накладывает, расплющивает детали.

Заседания стали просвечивать друг сквозь друга, как сцены в малодраме, где много маленьких событий, но мало что происходит. Большая часть действия разворачивается в моем воображении. Актеры слегка переигрывают. И транслируют эту малодраму то ли из зала суда, то ли откуда-то из подводного мира. Звуки доходят плохо, и скользящие образы, в которых все меньше узнаваемых черт, расплываются в мыльном свете. Если у нее есть свой режиссер, то он явно не утруждает себя выбором новых актеров и новых декораций для каждой сцены. У всех действующих лиц уж слишком наигранная достоверность ролей. Иногда даже кажется, что у моей малодрамы несколько режиссеров, ничего друг о друге не знающих.

Но, может, то, что происходит на слушаниях, имеет другой, более глубокий смысл… И этот суд тоже болезнь, моя собственная болезнь, которую надо пережить, как пережил в Ленинграде годы отказа. Я не подцепил ее от своей сумасшедшей Истицы. Это врожденное. Просто во время этого суда обострилась. Нужно научиться справляться. В Америке это легче…

И я, Ответчик, сопричисленный к сонму тех, чьи судьбы тут решались другими, протираю глаза и смотрю по сторонам. Все тот же разделенный барьером зал ожидания с узким окном под потолком. Но неожиданно натыкаюсь на блуждающий темный взгляд. Взгляд своей отсутствующей Истицы-обвинительницы… (Вот и глюки начинаются…) Эта дурацкая и въедливая мысль – избавиться от нее никак не удается – совсем не вызывает беспокойства. Хотя отлично знаю, что на этот расфокусированный взгляд еще долго придется натыкаться… На работе, на улице, дома… Каждый раз, когда со свистом промелькнет отброшенная в будущее тень процесса… И каждый раз это будет очень больно…

Я заметил, что последнее время все хуже переношу боль… Когда-то в Ленинграде, еще до того, как Спринтер убежал из дома, подслушал ночью разговор мамы с отцом. Меня тогда на неделю исключили за хулиганство из школы, и мама пошла к нашему школьному врачу. Оказалось, у меня весьма высокий порог боли и обостренное чувственное восприятие. Врач считал, что именно поэтому я при малейшем оскорблении сразу лезу в драку. У Спринтера была та же самая проблема… Похоже, за несколько лет в Америке порог этот сильно снизился. И перейти его теперь ничего не стоит.

Истица на слушание