Искусство и жизнь - Уильям Моррис

Прежде чем пойти дальше и рассмотреть современное положение этих искусств, позвольте мне подытожить сказанное. Эти искусства, сказал я, составляют часть великой системы, предназначенной выражать восторг человека перед красотой: ими наслаждались все народы во все времена; они были источникам радости для свободных народов и утешения — для наций угнетенных. Религия то их использовала и возвышала, то осуждала и бесчестила. Эти искусства связаны со всей историей и, несомненно, учат нас ей. Они делают человеческий труд радостным и для ремесленников, всю свою жизнь занятых им, и вообще для всех людей, которые в своей повседневной работе постоянно испытывают воздействие искусств. Они делают наш труд счастливым, а отдых плодотворным.

И если все это покажется вам всего лишь наивной похвалой этим искусствам, то я должен еще прибавить, что отнюдь не случайно то, что я сказал вам, приняло такую форму. Именно поэтому я должен теперь поставить перед вами вопрос: дорожите ли вы искусствами или готовы от них отказаться?

Но не странен ля мой вопрос? — Ведь большинство из вас, так же как и я, посвящают себя практическим занятиям теми искусствами, которые народны или должны быть народными.

Чтобы пояснить мой вопрос, придется повторить кое-что из сказанного. Было время, когда тайны и чудеса ремесел находили в мире полное признание, когда воображение и фантазия сливались со всеми вещами, сделанными человеком. И в те времена все ремесленники были художниками — так мы и теперь должны были бы их называть. Но мысль человека становилась более сложной, выражать ее становилось труднее. Заниматься искусством становилось все тяжелее, и труд над ним все больше делился между великими людьми, людьми менее знаменитыми и совсем незаметными. Некогда душа и тело отдыхали, когда рука бросала челнок или поднимала молоток, но потом ремесло для некоторых сделалось настолько серьезным делом, что их трудовая жизнь превратилась в долгую трагедию надежды и страха, радости и горя. Так шло развитие ремесла: подобно всякому развитию, оно было плодотворно в течение какого-то времени; как и любое плодотворное развитие, оно сменилось упадком; и подобно всякому упадку того, что некогда было плодотворным, оно тоже перерастет в нечто новое — в упадок — ибо по мере того, как искусства делились на большие и на малые, в первых появилось высокомерие, а во вторых — небрежность; то и другое рождалось от незнания той философии декоративных искусств, отдельные положения которой я пытался вам изложить. Художник покинул среду ремесленников, оставил их без надежды возвыситься, но сам он остался без разумной и энергичной поддержки. Пострадали оба, и художник не меньше ремесленника. С искусством происходит то же, что с ротой солдат, когда капитан, преисполненный надежды и в пылу воинственности, рвется вперед к бастиону, но не оглядывается назад и не видит, следуют ли за ним его люди. А они и не думают двигаться с места, и им невдомек, зачем их тащат на смерть. Капитан понапрасну гибнет, а солдаты становятся узниками крепости, имя которой — жестокость и несчастье.

Должен откровенно сказать: дело вовсе не в том, что в декоративных искусствах и вообще во всех искусствах мы в чем-то уступаем нашим предшественникам, а, скорее, в том, что все эти искусства находятся сейчас в состоянии анархии и разброда. И это явно диктует необходимость коренных перемен.

И вот я снова задаю вопрос: хотите ли вы обладать прекрасными плодами искусств или вы готовы от них отказаться? Принесут ли грядущие коренные перемены благо или одни потери?

Мы, верящие, что жизнь на земле будет долгой, вправе надеяться, что эти перемены принесут нам благо, а не потери, и должны стремиться способствовать рождению этого блага.

И все же что ответит мир на мой вопрос, кто знает? За свою короткую жизнь человек способен увидеть лишь очень немногое, но даже в подземелье сталкиваешься порою с удивительными неожиданностями. Приходится признать, что скорее на этом покоится моя надежда, нежели на всем том, что я вижу вокруг себя. Поэтому, не оспаривая мнение, что если изобразительные искусства погибнут, то в качестве их замены в жизни людей появится нечто новое и непредугаданное, я должен сказать, что не испытываю никакой радости от такой перспективы и не могу поверить, что человечество способно навсегда примириться с такой утратой. А между тем, по-моему, нынешнее состояние искусств, их взаимоотношения с современной жизнью и прогрессом указывают, по-видимому, на такую недалекую перспективу — во всяком случае, внешнее впечатление именно таково. Ибо мир, который долгое время был занят чем угодно, но только не искусствами, беспечно позволял им приходить во все больший и больший упадок, и многие не лишенные образования люди, не знающие, чем искусства когда-то были, и не надеющиеся на то, чем они могут еще стать, сейчас просто презирают их. И этот мир, суетный и погрязший в заботах, в один прекрасный день сотрет с лица земли даже следы искусства и, раздраженный всеми связанными с ним сложностями и волнениями, совершенно от них избавится.

И тогда — что тогда?

Даже теперь, среди убожества Лондона, трудно вообразить, что тогда произойдет. Архитектура, скульптура, живопись вместе с примыкающими к ним малыми искусствами, вместе с музыкой и поэзией — погибнут, окажутся забытыми, больше совсем не будут ни волновать людей, ни развлекать их. Ибо, повторяю, мы не должны обманываться: гибель одного искусства означает гибель всех. Единственное различие в их судьбе может состоять в том, что самое удачливое искусство погибнет последним, но еще вопрос, удача ли это. Во всем, что относится к прекрасному, изобретательность и ум человека зайдут в тупик. А все это время природа будет жить, и в ней вечно будут происходить восхитительные перемены, чередование весны и лета, осени и зимы, солнечного сияния, дождей, и снега, и ясной погоды, рассвета и заката, дня и ночи, — и все это будет непрерывно обвинять человека, сознательно выбравшего уродство вместо красоты и решившего жить среди убожества и пустоты, где он чувствует себя победителем.

Вы видите, господа, что нам вообразить это, возможно, не легче, чем нашим предкам из древнего Лондона представить целое графство или еще более обширную территорию, застроенную отвратительными большими, средними и маленькими домами, которая сейчас называется Лондоном. Ведь наши предки жили на древней земле этого города в прелестных и тщательно побеленных домах, на фоне прославленной церкви и ее громадного шпиля. Они гуляли в прекрасных садах, сбегавших к широкой реке.

Повторяю, господа, теперь трудно даже вообразить, какую пугающую и мертвую пустоту оставят исчезнувшие искусства. И все же, увы, я должен сказать, что если этого не произойдет, то только благодаря какому-то повороту событий, который мы теперь не можем предвидеть. Но, надеюсь, если это все-таки произойдет, то будет длиться недолго. Так поле, на котором сжигают сорняки, приносит более обильный урожай. Я утверждаю, что люди вскоре очнутся, глянут вокруг, их охватит нестерпимая тоска, и тогда они снова начнут изобретать, подражать, фантазировать, как и в былые времена.

Эта вера — мое утешение, и я могу спокойно сказать: пусть разверзнется эта зияющая пропасть, если уж так суждено, и пусть из самой мглы ее пробьются ростки новых семян. Так было и в прошлом: сначала рождается едва сознающая себя надежда, затем появляется цветок и плод мастерства, причем надежда становится все более самоуверенной, и, подобно тому как за зрелостью следует увядание, она перерастает в высокомерие, а затем — опять рождение нового.

Между тем несомненный долг всех, чье отношение к искусству серьезно, — сделать все возможное, чтобы уберечь мир от утраты, которая явится следствием невежества и недомыслия. Они должны предотвратить самую ужасную из всех перемен — замену одной формы исчезнувшей жестокости новой. Однако если люди, даже искренне предрасположенные к искусству, столь слабы и немногочисленны, что неспособны совершить ничего иного, то они могли бы взять на себя обязанность сохранить живыми какие-то традиции, какую-то память о прошлом, чтобы тогда, когда наступит новая жизнь, ей не пришлось тратить усилия на лепку совершенно новых форм, в которые воплотился бы ее дух.

В чем же найдут опору люди, которые сознают и блага великого искусства и всю тяжесть того, что вместе с художествами исчезают гармония и добропорядочность жизни? Думается, они должны начать с признания, что древнее искусство, искусство неосознанной духовности, как можно его назвать, отнюдь не умерло, что немногие его остатки все еще влачат жалкое существование у полуцивилизованных народов, что с каждым годом оно становится все грубее и немощней, все менее одухотворенным. Оно возникло в незапамятные времена, и, насколько это было давно, свидетельствует превосходная причудливая резьба на костях мамонта и другие произведения, извлеченные знанием из потока истории. Судьба искусства решалась часто какой-нибудь случайностью торговли — скажем, прибытием нескольких кораблей, груженных европейскими красителями или доставивших несколько десятков заказов от европейских торговцев. Узнав все это, люди, любящие искусство, будут надеяться, что в свое время на смену древнему художеству придет новое искусство осознанной духовности и они увидят, что человечество будет жить более вольной, простой и мудрой жизнью, чем прежде.