Дорога в Средьземелье - Том Шиппи

Однако в характере Сарумана есть и одна исключительно современная черта, которая заставляет вспомнить об идеях социализма. Люди Сарумана утверждают, будто собирают у населения продукты «для последующего справедливое распределения», хотя никто в это «справедливое распределение» не верит. Вообще в Средьземелье порок редко заботится о том, чтобы придать себе видимость добродетели, и этот симбиоз оголтелого зла с личиной нравственной благовидности выглядит здесь очень необычно. Соответственно, если сравнить волшебника Сарумана с наместником Гондора Дэнетором, то Дэнетор, конечно, покажется просто архиконсервативным И все же это не так. В одной из последних, если не самой последней из своих речей, он заявляет:

«Пусть все останется как в мои дни и во дни моих предков! <…> Но если рок лишает меня этого — я выбираю ничто: мне не надо ни полужизни, ни полудостоинства, ни получести».

«Я выбираю ничто» — зловещие слова! Тем более зловещие, если вспомнить, что, когда «Властелин Колец» уже готов был отлиться в окончательную форму, у политических лидеров впервые за всю историю человечества появилась возможность не только заявить, что они «выбирают ничто», но и осуществит* свой выбор. Дэнетор, не в пример Саруману, конечно, никогда не подчинился бы врагу. Зато в критической ситуации выяснилось, что он совсем не заботится о своих подданных, и даже отцовская любовь у него выражается в желании, чтобы оба сына погибли вместе с ним. «Запад пал, — говорит он. — Все возгорится и исчезнет в едином пожаре. Пепел! Все станет пеплом и развеется по ветру вместе с дымом!..» Он не говорит: «В ядерном пожаре», но эта ассоциация напрашивается сама собой. Важно еще, что Дэнетор сам преломляет жезл, символизирующий его власть, в то время как Саруман держится за свой жезл до последнего. Можно сказать, что в образе Дэнетора смешиваются избыток героического темперамента, который Толкин, допуская многозначительный анахронизм, дважды называет «языческим»[271], и мелочная забота о своем единовластии и границах своей власти. То, что Дэнетор изображен именно таким, для Толкина, исследователя древних корней, вообще–то необычно — до 1945 года и изобретения «великой сдерживающей силы» в виде атомной бомбы такое сочетание свойств характера никакого значения иметь не могло. Да и больше в книге ничего похожего не встретишь.

Пытаться извлечь из этих разнообразных «применимостей» какой–то особый глубинный смысл — рискованное предприятие. Сам Толкин настаивал на том, что он в свой труд никакого подспудного смысла не вкладывал, и критику нет необходимости охотиться за ним, поскольку никакие отсылки к современной политической ситуации не смогут ничего добавить ни к образу Тома Бомбадила, ни к энтам, ни к Всадникам Рохана, ни к entrelacements, равно как и почти ко всему, что обсуждалось в этой, да и в других главах. Важно лишь, что толкиновские трактовки Природы, Зла, Удачи или нашего восприятия мира можно походя «применить» и для изучения современных или, более узко, политических реалий. Особая привязанность Толкина к «северной теории мужества» привела его к убеждению в том, что современный ему Запад испытывал недостаток не в уме и не в силе, но в воле. Начитанность в древних героических поэмах заставляла Толкина саркастически относиться к попыткам приравнять сентенцию «Со злом нужно сражаться» к поговорке «Где сила, там и правда»[272]. По его мнению, забыв свою собственную раннюю литературу, Англия погрузилась в добровольный самообман.

Разумеется, всех этих моралей и «подспудных смыслов» можно при чтении и не замечать. Однако трудно спорить с тем, что богатство этих потенциальных смыслов проистекает из многоопытности автора и яркой оригинальности его мышления. А главное, все эти смыслы прекрасно увязаны с повествованием, которое существует независимо от них и держит читателя в своей собственной власти. Толкин писал не диссертацию. Многое из того, что у него получилось, можно заклеймить как отрицание «либерального» взгляда на историю, да и всей «либеральной гуманистической традиции в литературе»[273]. И тем не менее в центре повествования остаются Кольцо и максима «власть развращает» — максима неоспоримо современная, демократическая, антигероическая, хотя и не враждебная «героизму» как таковому.

ЭВКАТАСТРОФА, РЕАЛИЗМ И РОМАНТИКА

Ни для кого из читателей, наверное, уже не секрет, что если существует в природе абсолютно несправедливое критическое замечание в адрес «Властелина Колец», то это — замечание М. Робертса, которое мы процитировали в начале этой главы. Согласно М. Робертсу, за «Властелином Колец» «не стоит единого руководящего авторского мировоззрения, которое являлось бы в то же время… raison d'être» этой книги. На самом деле за книгой Толкина, конечно же, «стоит» «руководящее мировоззрение», мнимым отсутствием которого так обеспокоен критик. Это мировоззрение сконцентрировано в образе Кольца, в сценах конфликтов и искушений, в репликах персонажей и в их взглядах на жизнь, в пословицах, пророчествах и в самой манере повествования. Естественно, это конкретное «понимание реальности» можно оспаривать или отрицать; а какое нельзя? Однако вообще его не заметить — значит продемонстрировать поразительную (и поэтому вызывающую даже некоторый интерес) слепоту. Сравнение с нею выдерживает только настойчивость анонимного обозревателя «Литературного приложения к «Таймс», который утверждал, что во «Властелине Колец» добрые и злые якобы только и делают, что убивают друг друга, так что их и отличить друг от друга невозможно: «С нравственной точки зрения они неотличимы»[274]. Различие лежит между тем на виду, в самой сердцевине сюжета. Как заметил У. X. Оден в своем очерке для «Нью–Йоркского книжного обозрения»(242), для понимания взаимоотношений Добра и Зла во «Властелине Колец» очень важно то, что Саурон принял решение оставить Трещины Судьбы без охраны, полагая, что Арагорн, раз уж он дерзнул бросить ему вызов[275], непременно возьмет Кольцо себе. И вот почему это так важно:

«У Зла есть все преимущества, кроме одного: оно беднее воображением. Добро может представить себе, что оно превращается в зло. Именно поэтому и Гэндальф, и Арагорн категорически отказались взять Кольцо. Но сознательное Зло уже не способно вообразить ничего, кроме самого себя».

Пройти мимо этого и других подобных свидетельств в пользу глубокой разницы между Злом и Добром, как они представлены у Толкина (а в тексте трилогии встречаются и еще более очевидные свидетельства) просто стыдно! Неизбывную слепоту критиков можно объяснить только их глубочайшей антипатией по отношению к волшебной сказке как таковой, общим предубеждением против условностей этого жанра.

Одна из главных условностей, которые не угодили критикам, — это, должно быть, счастливый конец (которым герои чаще всего бывают обязаны совпадению (hap), случаю или удаче). Конечно, Толкин, как истинный христианин, твердо и серьезно верил в то, что в конце концов все кончится хорошо, причем в некотором смысле «счастливый конец» человеческой истории уже наступил[276]. Эту веру он разделял с Данте и в дискуссии по этому поводу не вступал. Необходимо, однако, сказать, что он был способен заметить другую точку зрения и даже включить ее в свою прозу. Уничтожив Кольцо, Фродо и Сэм, затерянные посреди гибнущего Черного Государства, спорят:

«— …видите ли, алы слишком далеко забрались, чтобы я согласился так просто сдаться. Это не в моих правилах — если, конечно, вы меня понимаете!

— Ты, может, и не желаешь сдаваться, но таков сей мир, Сэм, — возразил Фродо. — Надежды терпят крушение. Всему когда–нибудь приходит конец. Теперь нам уже недолго ждать смерти. Все гибнет и рушится, мы одни, бежать некуда».

Он так и остается при своем убеждении в том, что «таков сей мир». Изменить свое мнение ему приходится только после того, как орлы перенесли его, бессознательного, в новый мир, который Сэм и представший Сэмовым глазам «воскресший» Гэндальф воспринимают как рай (что недалеко от истины). Можно было бы сказать, что разница между нашей Землей и Средьземельем в том, что в Средьземелье вера иногда, пусть не часто, может быть логически выведена из обычных фактов. Это огромная разница — хотя все же не такая большая, как разница между ребенком и взрослым

Конечно, во «Властелине Колец» присутствует элемент «исполнения авторских желаний». Толкину очень хотелось бы самому услышать рога роханцев и увидеть свою страну освобожденной от Черной Немощи[277] инертности. Я сказал бы, что «Властелин Колец» как бы содержит в себе свой собственный образ: это — горн, который Эомер дарит хоббиту Мерри. Это совсем маленький горн, однако добыт он был не откуда–нибудь, а из сокровищницы дракона Скаты, и на Север его привез не кто–нибудь, а сам Эорл Юный. Это волшебный горн, хотя волшебство, которое в нем сокрыто, довольно скромное: «Кто приложит этот рог к губам в час опасности, тот исполнит сердца врагов страхом, а друзья возрадуются, воспрянут и поспешат на помощь». В Заселье голос этого горна, когда в него трубит Мерри, знаменует начало революции против лени, убожества и Сарумана — Шарки. Без сомнения, Толкин и сам рад был бы протрубить в такой горн. И он подошел к этому ближе, чем многие другие, — по крайней мере, «возрадовались» при чтении его книги очень и очень многие. В то же время Толкин не оставляет нам никаких иллюзий относительно того, сколь долговечна в Заселье память о подвиге Фродо: она постепенно соскальзывает в те же самые сон, пренебрежение и забвение, которые ожидают энтов, эльфов, гномов и все Средьземелье. Это доказывает, что Толкин осознавал границы своих желаний и их несоответствие реальности. Последнее слово по поводу отношений между жанром «Властелина Колец» и «реализмом» можно предоставить профессору Фрэнку Кермоуду, который пишет