Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Другой казак сообщил о положении Каменец-Подольского.

   — У султана Магомета да у хана Селима войско великое, то ли двести, то ли триста тысяч, а в Каменце всего полторы. Долго крепость не продержится. Пушек на стенах много. Был слух — четыре сотни. Но пушкарей — нет. Стреляют люди неумелые, только порох переводят.

Третий казак сообщил дворцовые новости. Коронный гетман Ян Собеский короля Михаила почитает за пустое место. Ищет способа рассеять конфедерацию[21] и посадить на престол герцога де Лонгвиля, чтобы Франция помогла отбиться от турок.

   — А где Дорошенко? — спросил Артамон Сергеевич.

   — У султана, под Каменцом... Пока мы ехали, Каменец, должно быть, уж покорился.

Матвеев молча прочитал письмо протопопа.

   — Не хотели поляки мира, теперь пожинают плоды гордыни... Благодарю всех за службу. Ступайте отобедайте, получите кормовые, — встал, поклонился казакам. — Доброго вам здоровья, отдыхайте с дороги.

Оставшись один, сидел, смотрел на икону Спаса. В голове было пусто. Спохватился: «Думай! Что государю скажешь?»

Но мысли проносились коротенькие. Каменец пал... Или вот-вот падёт... Султан устремится ко Львову... Нужно спешить. Послать рати в Киев, в другие города Малороссии, тогда и султану придётся дробить войско. Да ведь и зима не за горами.

Ухватился за зиму: «Не успеют ни турки, ни татары на Москву хлынуть. Не завязнут в Польше, в Малороссии осенняя грязь застопорит их конницу. За Днепр в этом году не перейдут».

Вспомнил о Спафарии. Вот кого надо поспрашивать. Он и у французского короля бывал, и в Вавеле[22].

Тотчас собрался, но вспомнил ещё об одном деле. От Спафария придётся ехать к царю: Алексей Михайлович в Измайлове... А дело наитайнейшее.

Утонувшее в непроходимых лесах Заволжье не давало Алексею Михайловичу покоя. Сердце не успело отойти от разинского бунта — на тебе! Новая беда.

Весною в Закудемском стану, на Аввакумовой родине, сожгли себя в церквях, в ригах, в избах две тысячи душ. Радетели старого обряда.

«Нынче у нас тихо, — писал тайный соглядатай. — Пожары случаются, но горят избы, люди, слава Богу, огня боятся».

С тем и отправился Артамон Сергеевич к Спафарию.

Бывший дом Лигарида выглядел разорённым.

   — Владыка всё вывез, что мог, — улыбнулся Спафарий.

Провёл Артамона Сергеевича в кабинет. В кабинетах, даже у царя, тесно, а у Спафария — простор.

На стене свежеструганые полки. На полках стоймя — фолианты. На полу ковёр. Узоры в глаза не кидаются. Цвета тёмного, а потом вдруг и разглядишь — красным пышет. Потаённо, благородно.

Стол придвинут к окну. Креслице лёгонькое, деревянное. Резьба на нём скупая. На столе каламарь, перо, лист бумаги. Всего украшения — светильники по сторонам стола. Чёрного дерева, фигурные. Арапы держат на голове бронзовые триеры, а в тех триерах по пяти толстых белых свечей.

Икона Троицы справа от окна, слева — Богородицы. Непривычная. Иисус Христос в длинной кружевной рубашечке, руку на голову себе положил. Лик у Богородицы юный, нимб как солнце.

   — Молдавская икона, — сказал Спафарий.

   — А что домна Стефанида? — вспомнил вдруг Матвеев.

   — Плащаницу вышивает.

   — Нет ли каких просьб?

   — К ней добры. — И поклонился. — Не отобедаете ли со мною, Артамон Сергеевич?

   — Отобедаю. Я отсюда — в Измайлово.

Скатерть была серебряная, узоры словно иней. Ложки в позолоте, тарелки — китайского фарфора, светоносные. А вот еда — проще некуда. Квас с хреном, с лепестком осетрины, на второе гречневая каша с грибной подливою. На питье — мёд. На базаре куплен. Незатейливый.

Артамон Сергеевич удивился столь немудрёной пище, но скоро забыл о бренном. Заговорили о Франции, о Польше, о Турции. Спафарий сказал:

   — Это сегодня Ян Собеский сторонник французской партии. Я знаю его семейство. Союз с Францией не может быть долговечным, если польские дела станет вершить пан коронный гетман.

   — Не понимаю, — признался Артамон Сергеевич.

   — Собеский женат на маркизе де Аркиен. Интрига в том, что король Людовик XIV терпеть не может отца маркизы. Обида нанесена де Аркиену жестокая и, пожалуй, неисправимая. Король закрыл честолюбцу дорогу в пэры Франции. «Марусенька» — так зовут маркизу за глаза — будет мстить Людовику и тайно, и явно.

   — А кто такой герцог де Лонгвиль?

   — Я с герцогом не виделся.

   — Бог с ними, с французами. Чего нам ждать от султана? — вырвалось у Артамона Сергеевича.

   — Пока что побед. Короля Михаила, от которого все отшатнулись, Магомет IV одолеет без особых для себя испытаний. Боюсь, Ян Собеский такое поражение допустит, но себя побить туркам он не позволит. Султан навряд ли понимает: с королём воевать — одно, с Речью Посполитой — иное.

   — До чего они дожили, эти полячишки... У нас такое творилось разве что при Батые.

Артамон Сергеевич поглядывал на Спафария вопросительно — обед вроде бы закончен... Но тут слуга принёс блюдо с плодами.

   — Да будет Россия смоквою плодоносящею! — сказал Спафарий. — Страна, принявшая меня, непостижима судьбой. Можно угадать, что станется с Великой Портой и что ожидает Речь Посполитую, но Россия? На России — образ Всевышнего.

   — А что станет с Речью Посполитой?

   — Шляхта растерзает свою родину по-шакальи.

   — А Турция?

   — Полая вода! — Спафарий принёс листок из кабинета. — Сегодня я закончил книгу о мусах и художествах. Стихами закончил.

Аполлоне, новые тебе мусы явно зовут.О них же Спафарий рече и остро пишет.Прийди, Аполлоне, не жалей Еликона горы.И источников древних и лик твой оставити.И ясный зде источник и гора паче весёлая.И мусикою новою всякая веселятся.

Артамон Сергеевич ничего не понял, но радостно расцеловал Спафария и всё-таки не сдержал своей торопкости:

— Читай молитву, меня царь ждёт.

Взял на дорогу горсть смокв, умчался.

День был тёплый. Алексей Михайлович с царевичем Фёдором, с царевнами гуляли по Серебряной плотине. Здесь, при впадении речки Серебрянки в пруд, Алексей Михайлович поставил мельницу, прозванную Серебрихой.

Артамон Сергеевич комнатный человек государя, свой. Стража пустила его на плотину не спрашивая, не останавливая. Царь обрадовался другу, но приложил палец к губам: что-то затевалось таинственное.

Царевич Фёдор стоял у звонницы с семью мал мала колоколами и смотрел на башенку, венчавшую мельницу, на часы. Царевны и с ними шестилетний царевич Иван, сойдя по деревянным ступеням плотины к воде, тоже замерли.

«Всё потомство Марии Ильиничны. Ублажает, что ли? — подумалось Артамону Сергеевичу. — Евдокия и Марфа как батюшка в юности. Станом тонкие, белолики без белил, румяны без румян. И сурьма им не надобна. Брови-соболи бабушкины, Евдокии Лукьяновны. А уж труди прут, того гляди ферязи полопаются. Евдокии уж двадцать два — почитает себя старой девой. Марфе двадцать. О погодках, о Софье да о Екатерине, сразу-то и не скажешь, что сёстры. Софье пятнадцать, а уж бабища. Плечи жирные, груди расплылись. Лицом вроде бы и ничего, да лоб здоровенный, губы тонкие. Глаза вот хороши, но смотрит беспощадно, во всё твоё недоброе впивается. Другое дело Екатерина — свет и радость. Да и Мария с Феодосией, подросточки, одной двенадцать, другой десять — милые создания. А судьба для всех одна — в Тереме век коротать... Да что же за таинственность такая?» — не мог понять Артамон Сергеевич.

Но тут стрелка на часах всколыбнулась, шагнула в зенит. Царевич Фёдор дёрнул верёвочки, колокола рассыпали звоны, вода в пруду зазмеилась, и — чудо! В воздух стали высигивать рыбы. Иные, разогнавшись, въезжали на нижнюю мокрую ступеньку. И у всех этих рыб на жабрах сверкали серёжки. С жемчужинами, с янтарём, с рубинами...

Царевны окликали своих любимиц по именам, давали корм чуть ли не из рук — рыбёшек, какие-то котлетки.

Маленький Иван топотал ногами, орал что-то восторженное. Он отпугивал рыб, его отвели наверх, на плотину. Царевич расплакался, распустил сопли. Но тут слуги принесли корыто со стерлядями. Царевич кинулся хватать рыб, стараясь вытянуть и прижать к себе. Артамон Сергеевич подошёл, взял Ивана за нос, шмякнул царские сопли наземь. Мальчик яростно замотал головой, засопел и пустил две новые — коротенькие, до нижней губы.

Алексей Михайлович поманил Артамона Сергеевича к себе:

   — Из Нижнего пишут?

   — Пишут, государь. Всё слава Богу! Гарей больше не было.

   — Ладно, — кивнул царь. — О прочем после. Слышь, как Фёдор-то вызванивает?

Звоны царевич строил печальные, вечерние, но проходился поверх густым самым тоненьким колокольчиком. Было слышно — смеётся. Смеётся, да и только.