Райские птицы из прошлого века - Екатерина Лесина

Боб – два пистолета.

Он назвал мне это прозвище с гордостью, и продемонстрировал те самые револьверы, вселявшие уверенность в его истерзанную душу. Знаю, что помимо них он постоянно держал при себе нож, а порой прятал в кармане и кастет. Подобное поведение выглядело странным, ведь вряд ли кому-то, находящемуся в здравом уме, пришло бы в голову нападать на Роберта – к своим годам он имел изрядный рост, а вес и вовсе достигал трехсот фунтов. И я скажу, что из них ни одной унции не приходилось на жир.

Роберт не бросил наши с ним тренировки. И когда я спросил его, зачем он мучит себя, Роберт ответил:

– Я должен быть готов.

Правда, мне так и не удалось выяснить, к чему именно готовился и чего так опасался полупрофессиональный боксер, неплохо владеющий оружием. Верно, ее, читающей эти строки.

Она теряет терпение, она касается моей шеи с той нежностью, с которой Роберт касался своих револьверов. И я чувствую холод оружейной стали на собственном затылке. Я слышу, как проворачивается барабан и боек готов высечь искру на пятке гильзы, но… я спешу.

Время уходит.

– Еще немного, – умоляю я, кидая сигару на пол. – Еще немного.

И она соглашается. Отступает. А я возвращаюсь в год тридцать пятый, последний год нашей жизни. И теперь мне кажется, что мы оба предчувствовали грядущее, оттого спешили жить.

Роберт творил, торопясь отпустить на страницы журналов Конана-варвара, царя Кулла, беснующегося протестанта Кейна, тайна появления которого была известна лишь мне, и еще многих иных, обитавших где-то там, в голове Роберта.

Я же занял утраченное некогда место советника. Я читал и перечитывал написанное, комментируя, порой, боюсь, излишне едко, а Роберт слушал мои советы.

Потом мы расставались, и я возвращался в дом, который заполнялся голубями. Их влекла серебряная голубка, прочно обосновавшаяся на моем столе. И Эстер поддалась ее чарам. Она вышивала голубей, рисовала, покупала в городе фарфоровые статуэтки и вырезала из бумаги фигурки, расставляя их везде, где только можно.

Пространство вокруг меня постепенно заполоняли голуби, в том числе и живые, облюбовавшие чердак нашего дома. Стаи слетались сюда со всей округи, и днем, и ночью кружась над крышей, наполняя воздух хлопаньем крыльев, курлыканьем и прочими, весьма мерзкими, на мой взгляд, звуками.

Эстер голуби нравились.

Она выходила во двор и сыпала им овес. Швыряла горсть за горстью, и птицы хватали зерно на лету, сшибались, давили друг друга. Кружились перья, порой лилась и кровь, а однажды я и вовсе обнаружил затоптанную, почти раздавленную голубку.

– Это случается, – сказала Эстер.

И я не нашелся, что ей ответить, как не смог и обратиться с просьбой не прикармливать птиц. В конце концов, когда я исчезал, голуби оставались единственными ее собеседниками.

К слову, другая Эстер все так же продолжала умирать.

С этим процессом, затянувшимся на годы, Роберт свыкся, во всяком случае, именно так мне казалось тогда. То ли он понимал неизбежность смерти, то ли привык, что матушка с ее стальным характером и силой воли научилась отодвигать эту границу неизбежного. Но как бы то ни было, жизнь шла своим чередом. И однажды я узнал, что в жизни Роберта появилась другая женщина.

Нет, я не желаю сказать, что до сего момента у него вообще не было женщин. Отнюдь. Он был хорош собой, остроумен, да и просто умен, а в его глазах жила та печаль, которая влечет слабый пол, пробуждая в нем единственное желание – утешить.

И Роберт охотно поддавался этим утешениям, позволяя себе заводить короткие романы, которые он всячески скрывал от Эстер. О да, эта женщина была ревнива, как гарпия. Она желала владеть сыном единолично и всячески укрепляла эту противоестественную власть.

Редкие несчастливицы, которым довелось дожить до знакомства с Эстер, вскоре после оного навсегда исчезали с горизонта жизни Роберта. Уж не знаю, какие недостатки в них находила миссис Говард, но не сомневаюсь, что находила и с превеликим удовольствием раскрывала их перед сыном.

Она умела бить прицельно, раскалывая ту броню лжи, которую обычно возводят люди, скрывая собственное не слишком красивое нутро. Естественно, разломы не оставляли Роберта равнодушным, да и сами женщины, оскорбленные подобной встречей, немало способствовали разрыву. Надо сказать, что Роберт плохо переносил скандалы. Он уходил от них туда, куда уходил от всех прочих проблем. Вымышленные миры, где царили сила клыка и когтя, варварская свобода принимали автора.

Так вот, тем более поразительным показалось мне известие, что Роберт влюбился. И несколько обидным, что это чувство он скрывал и от меня.

Он стеснялся говорить о ней и в то же время не мог молчать. Как и прежде, ему требовалось выплеснуть на кого-то свои мысли, надежды, желания, правда, теперь он не облекал их в лживые наряды фантастических историй.

Женщину звали Новалин Прайс – это имя показалось мне жестким и сухим, как старая галета – и работала она школьной учительницей. В Кросс-Плейнс она прибыла по приглашению, и в школе были довольны ею, как и она, в свою очередь, была довольна школой.

Я не могу сказать, где и когда состоялась их с Робертом встреча, однако предположу, что к этому приложил руку один из приятелей Говарда, которых за годы моего отсутствия появилось, пожалуй, слишком уж много. Все эти люди отнимали время и те крохи славы, что еще перепадали Роберту, взамен же требовали внимания к собственным ничтожным проблемам.

Где они теперь? Где они были, когда действительно оказались нужны ему? И почему не сумели остановить? Мой гнев диктуется и болью, и пониманием, что их бездействие обрекает на гибель и меня.

Итак, Новалин…

Что мне сказать об этой женщине, кроме того, что Роберт совершенно терял разум, стоило упомянуть о ней. Взгляд его становился туманным, на губах блуждала улыбка, а подбородок мелко подрагивал, как у ребенка, из последних сил старающегося сдержать слезы.

Случалось, что он злился, и тогда губы сжимались, а тот же подбородок, позабыв о дрожи, выдавался вперед, словно гранитный уступ. Ноздри раздувались, а рука привычно тянулась к револьверам.

– Я так больше не могу! – сказал он мне, когда я осмелился спросить, что же такое с ним происходит. – Она меня изводит!

– Кто? – спросил я. Признаться, первой моей мыслью было, что говорит он об Эстер, ведь именно она, как никто иной, обладала умением вытягивать душу.

– Новалин!

Так я впервые услышал это имя. Встретились мы гораздо позже. Роберт всячески откладывал эту встречу, должно быть, опасаясь, что я специально или же ненароком выдам некие его тайны. Он изобретал предлог за предлогом, которые день ото дня становились все более фантастичны.

Однажды он пришел ко мне и, заняв обычное свое место у камина, швырнул шляпу на пол.

– Она требует невозможного! – воскликнул Роберт. – Почему они все требуют от меня невозможного?

– Новалин?

Признаться, еще и не будучи знаком с этой женщиной, я ненавидел ее со всем пылом ревнивой стареющей супруги.

– Новалин. Мама. Папа… я не могу! Мне кажется, что голова моя треснет! – пожаловался Роберт и всхлипнул. – Я только и слышу, что должен то или это…

– Ты ничего и никому не должен.

Где-то наверху заскрипела дверь, вздрогнули доски, и сквозь тонкие стены донеслось курлыканье голубиной стаи.

– Новалин желает, чтобы я бросил маму! Ну как я могу ее бросить, если она больна?! – Его удивление было понятно мне. Сама мысль о расставании с матерью представлялась Роберту совершенно невозможной, а требование новой подруги – и вовсе немыслимым.

– Она больна. Она нуждается во мне!

А он нуждался в Эстер. Пуповина, которая связывает при рождении дитя и мать, в их с Робертом случае оказалась неразорванной и с годами лишь окрепла.

– Новалин не желает ничего слушать! И мама… она говорит, что Новалин мне не подходит…

Это меня тоже ничуть не удивило. Пожалуй, в мире не отыскалось бы женщины, которая, по мнению Эстер, подошла бы Роберту.

– Я не знаю, что мне делать!

– Ничего не делай, – это был единственный совет, который я мог дать в подобной ситуации. Роберт не расстался бы с Эстер, как не сумел бы разорвать связь с Новалин.

– Тогда она уйдет. Они обе уйдут, – Роберт поднял на меня взгляд. В кои-то веки глаза его были свободны от тумана призрачных миров. – И мне останется лишь умереть.

Конечно, я принялся уверять его, что он говорит полную ерунду, что нет у него оснований расставаться с жизнью и что жизнь эта, если подумать, очень даже хороша. Его публикуют. Его любят и читатели, и издатели. Его обходит стороной огненной копье критики, в каковой, на мой взгляд, всегда было больше язвительности, нежели здравого смысла. Он сам здоров, силен и крепок духом…