Место - Горенштейн Фридрих Наумович

— Что вы лапаете, — крикнул он мне, — что вы все время лапаете!… Хлеб лапаете, и после ваших вонючих рук его должны люди есть… Дусту на вас нет (дуст — вещество, которым травят клопов).

Мужчина был высокого роста, одутловатый, может, любитель выпить, а может, просто по болезни страдающий ожирением. Очевидно, мой угнетенный измученный вид после нахлынувшего видения обманул мужчину и представил меня как легкую добычу для него, явно чувствующего себя в этой стране уверенно и по-хозяйски. И действительно, попробуй я вступить с ним в обычную перепалку, он забил бы меня и сломал напором и уверенностью, при поддержке части очереди и нейтралитете остальных… Однако направление чувств моих было сейчас совсем иное, и то, что мужчина принял за слабость, было в действительности накоплением, ищущим выхода, причем не в обычном смысле бытового скандала, а в политической ненависти.

— Сталинская сволочь, — крикнул я мужчине найденную мной сегодня фразу, но прозву-чавшую теперь не как случайная находка, а как испытанное оружие, — заявления писал в тридцать седьмом, законность нарушал, сволочь…

Перелом наступил мгновенный, то ли от неожиданности моих контраргументов, то ли от природной боязни лояльных граждан (каковым являлся жирный) политических обвинений, частично взятых мной из текущей периодической печати и выступлений Хрущева. Мужчина замолк сразу, но теперь уж я не мог успокоиться… Я так разволновался, что у меня тряслись руки и кофе из стакана на моем подносе несколько раз выплеснулось в рассольник.

— Жилы бы вам перерезать, — говорил я, дрожа от ненависти, словно в лихорадке, — морда жирная, на чужой крови разжирел…

— Ладно, — сказал мне примирительно кто-то в очереди, — не надо нервничать, — и он пропустил меня вперед.

Все стоящие впереди меня расступились, как бы сторонясь меня. Кассирша осторожно как-то назвала сумму и мягко положила мне на поднос сдачу. Усевшись, я стал есть, и первый приступ раздражения, по обыкновению особенно сильный, постепенно рассосался, но осталась досада не на суть, а на пластику поведения: на дрожащие руки, на захлебывающийся голос и т. д. В этом было недостаточно силы и соответствия моему новому положению. Поэтому, в качестве компенсации, доказывающей, что я не уязвлен и всю эту шушеру презираю, я прибег к кривой, несколько циничной улыбке, с которой и отобедал… Но перед уходом, проходя мимо, я все-таки сильно толкнул столик, за которым сидел мой одутловатый враг, так что борщ его расплескался и намочил хлеб… Он глянул на меня со злобой, но промолчал, однако за него вступилась женщина из простых, уборщица, которая замахнулась на меня тряпкой, которой она вытирала столики.

— Ишь хулиган, — злобно крикнула она, — бандит… В милицию захотел…

— Не надо, Егоровна, — сказала женщина иного, полуинтеллигентного вида, в чистом халате, наверное, заведующая столовой, явившаяся на скандал, — пусть его… Пусть идет…

Повторяю, время тогда было странное, путаное, и лишь представители низов находили в себе силы противиться нелепым завихрениям Хрущева, пытающегося, как казалось, уравнять в правах и развязать инициативу элементов, устраненных Сталиным из созданного им при поддержке масс сильного ясного общества с простой структурой, понятной даже малограмотному.

Конец первой части

Часть вторая

МЕСТО В ОБЩЕСТВЕ

Замечая же, как званые выбирали

первые места, сказал им притчу: когда

будешь позван кем на брак, не садись

на первое место, чтоб не случился кто

из званых им почетнее тебя, и звавший

тебя и его подошед не сказал бы

тебе: «уступи ему место»; и тогда со

стыдом должен будешь занять

последнее место.

Евангелие от Луки. 14, 7-9

ГЛАВА ПЕРВАЯ

На Мало— Подвальную я явился в половине восьмого, рассчитав, что к тому времени Бительмахер успеет не только прийти с работы, но и пообедать.

Бительмахер был человек на грани старости, с редкими, как-то клочьями, кустиками, волосами на голове, с морщинистым лицом, вообще вида крайне неопрятного, но с глазами не то чтобы умными, скорее добрыми и к себе располагающими. Жена его Ольга Николаевна была совершенно седа, с землистым лицом и чем-то похожа на мать покойного Илиодора. Она лежала одетая на кровати поверх одеяла, укрытая до пояса шерстяным платком.

— Извините, — протягивая мне холодную ладонь, сказала она, — я нездорова и вынуждена лежать.

— У меня был товарищ, комкор Цвибышев, — сказал Бительмахер жене, — это его сын… Я вами интересовался, — сказал он, повернувшись ко мне, — очень обрадовался, когда мне сегодня позвонил Михайлов… Хотите есть?

— Нет, — поспешно ответил я.

Сладковатый запах мертвечины господствовал в комнате. Именно ощутив его, я вспомнил о матери Илиодора, то есть о том, что Ольга Николаевна на нее похожа, а не наоборот — подумав о похожести, ощутил запах. Но мать Илиодора да и вся та компания была мне неприятна, и запах этот мог быть результатом личного отвращения. Здесь же, у товарища отца, человека, к которому я сразу же почувствовал симпатию, он существовал вопреки моим намерениям подружиться с этими людьми, и душевному расположению к ним мешала невольная физическая брезгливость.

Мне приходилось жить в неопрятных холостяцких общежитиях среди запахов мужских потных тел, питающихся грубой пищей, однако при всем при том там было ощущение плотского мужского здоровья, прущего наружу, мускулистого, выставляющего груди из рубашек и теннисок, современного, рядом с которым не стыдно, а порой даже и пикантно показаться перед глазами красивых женщин. Здесь же был, как мне казалось, замкнутый мир, который мог мне стать приятным после того, как я привыкну к нему, но с которым, тем не менее, следует показываться порознь в местах красивых, то есть светских (пляжи, центральные улицы, включая смежные с ними бульвары, стадион, театры). Кстати, я дважды был в оперетте и один раз в драматическом, разумеется, один, но беспрерывно в антрактах разыгрывал перед публикой, которая не обращала на меня внимания, представление, будто меня ждет женщина. В курительной комнате я торопливо посматривал на часы, в буфете суетился, в фойе не прогуливался, а шел торопливым шагом, заглядывая в лица чинно гуляющих зрителей, словно ища потерянную знакомую… Парадокс времени состоял в том, что именно из рук этого мира теней я должен был получить блага и права, открывающие мне доступ в иное, красивое общество… Таков был сумбур мыслей в первые минуты знакомства.

Я с Бительмахером успел обменяться лишь двумя-тремя фразами, когда раздался явно условный звонок дважды через короткий промежуток.

— Бруно, сказала Ольга Николаевна, — но хотя бы он пришел без Платона…

Вошли двое. Один был тяжелый телом и движениями, голубоглазый альбинос, второй очень худой и маленького роста, очевидно, тот самый Платон, поскольку Ольга Николаевна поздоровалась с ним холодно.

— Как здоровье? — спросил Ольгу Николаевну альбинос, протягивая ей кулек с какими-то сластями.

— Лучше, — сказала Ольга Николаевна, — кстати, я знала, что у меня подозревают рак, но меня успокаивало, что если бы это был рак, я бы давно умерла. Знаете, как давно у меня плохо с грудью, еще в Польскую войну во время отступления я на ходу садилась в теплушку и ударилась грудью о железную скобу.

Меня то успокаивает, — сказал Бительмахер, — что они все-таки Ольге сделали операцию, при злокачественной опухоли груди они операцию не делают, а дают всякие порошки для отвода глаз.

Нам, реабилитированным, рак не страшен, — сказал худой, — медициной доказано, что элемент шизофрении в организме исключает рак.

— Вы, как всегда, неудачно каламбурите, Платон Алексеевич, — сказала Ольга Николаевна.

— Это, Моисей, — обернулся Платон к Бительмахеру, — это по поводу нашего вчерашнего разговора о разнице между излечением и исцелением… Я, например, неизлечимо болен и знаю об этом, никакое лечение мне не поможет, но я не умру, пока сам того не захочу, ибо помимо излечения есть и исцеление, то есть мифологическое излечение…