Место - Горенштейн Фридрих Наумович

— Я сын генерал-лейтенанта, — сказал я Коршу, — у меня скоро три комнаты будут.

— В каком смысле? — удивился Корш.

— А вот так, — обращаясь не столько к нему, сколько к этой девушке, сказал я, — по реабилитации…

— Значит, порядок, — сказал Корш, — а я за тебя волновался.

— У меня двоюродная сестра тоже пострадала в период культа, — неожиданно низким, несмотря на хрупкость, но приятно волнующим голосом сказала девушка, — полгода назад они с матерью квартиру получили… Правда, одну комнату…

— А Гоше больше и не надо, — сказал Корш, — слышал анекдот о молодоженах, у которых было пять комнат? — И, отведя меня в сторону, рассказал мне анекдот, рассказал с аппетитом, как опытный кулинар, знающий, что его кушанья придутся по вкусу.

Анекдот рассеял досаду и приправил мое состояние остреньким душком чувственного волнения. Даже приехав к обнесенному забором зданию управления внутренних дел, я все еще испытывал это чувственное волнение, весьма приятное, когда все идет удачно, но которое, в то же время, при неблагоприятных обстоятельствах, даже незначительных, может перейти в резкое раздражение.

В проходной стоял высокий старшина внутренней службы, который беседовал с сидящей в окошке бюро пропусков женщиной с перманентом согласно моде сороковых годов.

— Простите, — благодушно сказал я, разумеется, по аналогии с военной прокуратурой ожидая самого хорошего приема, — мне надо выяснить…

— Подожди, — резко оборвала меня женщина и, главное, на «ты».

В глазах у меня помутилось, и впервые родился тот самый звенящий крик, к которому я часто прибегал впоследствии, повелительный от ненависти и полный душевной боли от отчаяния.

— С кем разговариваешь, — крикнул я, — сталинская сволочь!…

Женщина подняла на меня голову и посмотрела растерянно и испуганно. Старшина первый сориентировался в обстановке.

— Что вам надо? — спросил он. — Скажите толком.

То, что эти люди из управления внутренних дел растерялись, как мне показалось, и не ответили на мое оскорбление, придало мне какое-то состояние капризной обиды.

— Мне надо управление лагерей, где всякая сволочь угробила моего отца генерал-лейтенанта Цвибышева! — крикнул я.

Хоть выразился я достаточно туманно, но старшина понял и сказал примирительно:

— Позвоните по телефону десять сорок один.

Я подошел к настенному телефону и резко снял трубку. Ответил мягкий мужской голос. Как я понял впоследствии, низшие инстанции еще не сориентировались и не могли усвоить новый стиль, который ко всему они внутренне отвергали. Средние же инстанции действовали достаточно согласованно с высшими.

— С вами говорит сын генерал-лейтенанта Цвибышева, — резко сказал я в трубку.

— Простите, пожалуйста, повторите фамилию, — сказал мужской голос.

— По-моему, фамилия вполне ясная, — вспылил я, — Цвибышев. — И вдруг, сорвавшись вовсе, добавил: — Вы что, оглохли там?…

В трубке послышался щелчок. Затем тот же ровный мягкий голос сказал:

— Цвибышев… Я правильно записал?

— Да, — ответил я, несколько поостыв и даже испытывая неловкость.

— Напишите, пожалуйста, заявление, — сказал мне голос, — и оставьте его дежурной на проходной, укажите свой адрес.

— Какое заявление?

— О том, что вы, такой-то и такой-то, просите разыскать отца или указать место и дату, если он умер. Адресуйте в управление тюрем и лагерей.

— Ну спасибо, — сказал я, — до свидания.

— Привет, — ответил мне мужской голос.

— Дайте мне бумаги, — сказал я дежурной.

Она протянула мне двойной лист. Здесь же, на подоконнике в проходной, я быстро и без помарок написал: «В Управление тюрем и лагерей МВД. Заявление. Прошу сообщить мне о судьбе моего отца генерал-лейтенанта Цвибышева, ставшего жертвой преступных репрессий кровавых сталинских палачей. Это был выдающийся советский военачальник. Жизнь его окончилась трагически».

Последние две фразы я добавил уже в качестве собственного домысла. Что он был выдающимся военачальником, я быстро уверил себя и в том не сомневался. Не сомневался я также и в том, что он мертв, и должен признаться, что это меня вполне устраивало, ибо в глубине души побаивался такого оборота, когда этот незнакомый окажется чудом жив и необходимо будет вступать с ним в какие-то родственные отношения. Страх этот безусловно безнравственен, но вполне объясним и получил еще большее подтверждение и укрепил меня в правоте подобного чувства позднее, когда я широко начал сталкиваться с реабилитированными.

Из управления МВД я поехал прямо к генеральному прокурору республики. Если в районную прокуратуру я зашел случайно, просто проходя мимо, то поездка к генеральному прокурору была уже продуманным и целенаправленным шагом.

Генеральный прокурор располагался в небольшом старинном особняке, случайно уцелев-шем в самом центре города (центр во время войны был начисто разрушен и построен заново в стиле конца сороковых — начала пятидесятых годов с завитушками, лепными украшениями и колоннами). В приемной я застал довольно большую очередь людей самого разного типа. Были здесь и крестьяне, и городские, но все люди безликие, каких можно встретить при любом скоплении народа, например, на вокзалах… Видно было по позам и по спертости воздуха, несмотря на распахнутое окно, что люди эти сидят давно и очередь движется медленно… Психология подобных скопищ мне достаточно хорошо известна, и, разумеется, я не собирался вступать с ними в долгие пререкания и объяснения. Каждый из них принес сюда личные свои интересы, меня же привел сюда вопрос общественный… Посему я стал в дальнем углу, стараясь не попадаться очереди на глаза, ибо она в каждом новеньком видела ущемление своих интересов. На пользу мне могло пойти и то, что это были люди, почти сплошь чувствующие себя виноватыми, то есть просители, судя по их тихим позам, еще недавно так знакомым мне. Я же, наоборот, был заявитель и потому мог не обращать внимания на личное впечатление, какое произведу… И точно, едва раскрылась дверь и вышла молодая женщина с красными заплакан-ными глазами, как я, быстро покинув свое убежище у вешалки, рванулся к входу… Следующим была очередь какого-то пожилого крестьянина в хлопчатобумажном, очевидно, выходном костюме. Он принялся торопливо и неловко собирать бумаги, которые до того давал смотреть соседу из городских. Вина этого крестьянина, вернее, того, за кого он ходатайствовал, была настолько сильна, что крестьянин не осмелился даже остановить меня и за него это сделал сосед.

— Вы куда, — сказал сосед, — здесь очередь… Товарищ милиционер, обратите, пожалуйста, внимание…

Читавший в центре зала газету милиционер поднял голову.

— Мне не по личному, а по общественному вопросу, ясно? — не давая опомниться очереди, резко высказался я.

Но столь резкие и смелые звуки (не содержание, а именно тон) произвели впечатление не только на очередь, но и на милиционера, привыкшего во время дежурств в приемной лишь к просьбам. Поэтому я беспрепятственно вошел в комнату прокурора, согласно намеченному плану. Правда, едва оглядевшись, я понял, что передо мной не генеральный прокурор, а работник юстиции средней руки, очевидно, заведующий приемной, и это к нему очередь, а не непосредственно к генеральному прокурору. Заведующий приемной был старый седой человек в коричневом форменном кителе министерства юстиции с зелеными кантами и крупными гербовыми пуговицами. Старческий румянец играл на его тщательно выбритом лице, в то время как пальцы были бледны и вяло перебирали лежащие перед ним бумаги.

— Слушаю вас, — не поднимая глаз, механически сказал он, впрочем, достаточно усталым голосом.

Я взял стул, подвинул его с чрезмерным, независимым грохотом, уселся, закинув ногу на ногу.

— Я хотел бы узнать, — спросил я требовательно, — какие меры принимаются по отношению к тем, кто в годы сталинских зверств повинен был в расправе над невиновными?

Старик прокурор поднял на меня глаза. Это были выцветшие от времени голубые глаза, и я не смог прочесть в них ничего, даже любопытства.