Слепая бабочка - Мария Валентиновна Герус

мост или коса как раз с этой стороны? Надо спросить. Только как узнать, что ей не соврали? Крест тихо покачивался под кофтой, будто напоминал, что его надо вернуть.

– Эй, – пискнули у левого локтя.

Арлетта дёрнулась и чуть не выронила прут.

– Эй, ты куда идёшь? Ты, правда, слепая?

Голосок принадлежал давешней девчонке.

– Чего тебе?

– Ты к деду в сарай хочешь попасть? Он и мой дед, не только Федьки.

– Да, – сказала Арлетта. В горле пекло, как будто она наглоталась толчёного стекла.

– А грошик дашь?

– Когда отведёшь.

– Ладно, – покладисто согласилась девчонка, слишком маленькая для того, чтобы обманывать. – Федька дурак. Ему велели за мной смотреть, а он не смотрит, только орёт и ругается. Пойдём к деду.

И они пошли. С одного боку Фиделио, с другого девчонка. Арлетта держала её за руку, хотя была совсем не уверена, что ребёнок знает дорогу. Хорошо, что шаги у девочки были коротенькие. Так и шли вдоль парапета набережной три неприкаянные фигурки. Собака, девушка и ребёнок.

Каменная набережная довольно быстро кончилась. Каменная мостовая тоже. Начался голый берег с узкой тропинкой в мусорной жёсткой траве. Ноги Арлетта, конечно, сбила, да и в канаву угодила пару раз, но и только. Могло быть гораздо хуже. Какой-то час мучений под шум Верховы, к которому постепенно примешивалось мощное пение Либавы, и малышка, дёрнув Арлетту за руку, завопила истошным голосом:

– Деда! Де-ед!

Заскрипела, стукнула дверь.

– Ты чего тут, заноза? А Фёдор где? Ну, я ему…

– Деда, к тебе скоромоха пришла!

И снова дёрнула Арлетту за руку.

– Давай грошик!

– Подожди.

Слова по-прежнему застревали в горле. Арлетта вдохнула поглубже, желая объяснить попонятней, поубедительней, сквозь кофту зажала в кулаке серебряный крестик.

– Какая такая скоромоха? А… Кхм.

В этом стариковском «кхм» было все презрение к проклятым фиглярам.

– К своему пришла?

Арлетта дёрнулась, торопливо потащила с шеи шнурок с крестом, чуть запнувшись, выдала тщательно хранимую тайну.

– Он не наш!

Но теперь уже всё равно. Мёртвого на каторгу не потащат.

– Как это не ваш? – строго переспросил дедок.

– Не наш! Случайно по дороге прибился. Вот! – подняла руку с зажатым крестиком. Шнурок намотала на запястье и держала крепко, чтоб не отняли.

– Это его! Крещёный он! Нельзя его просто в яму и при дороге закапывать нельзя! Его в освящённой земле хоронить надо.

Сказала и задохнулась. Впервые поняла, что его и вправду нет. Нету и больше никогда не будет. Ушёл. Совсем.

– Кхм! – снова прокашлялся старичок. Заскрипело, словно он усаживался на пороге, устраивался поудобней для долгого разговора.

– Нельзя его хоронить.

– Почему? – дрогнувшим голосом спросила Арлетта.

– Потому. У нас живых не закапывают. Хоть в яме, хоть при дороге.

– Как… живых?

Ноги подломились. Арлетта села, где стояла. Прижала к груди серебряный крестик.

– А вот так.

Старичок покряхтел, повздыхал и, наконец, выдал:

– Вначале я и сам думал, что он того… шутка ли, полсуток на косе провалялся. Выплыл как-то или вынесло его. Верхова-то наша шутить не любит. Весь в крови, голова разбита. Чистый покойник. Я мертвяков видал и покрасивей. Ну, принесли его сюда ногами вперёд. Вначале тихо лежал, как покойникам и положено, а потом возьми да и застони. Ну, я его того, рогожкой для тепла прикрыл. Только он всё равно не жилец.

– Где он?!

Арлетта рванулась вперёд и с налёту рухнула на весьма крепкого старика, споткнулась о закутанную в обмотки ногу, запуталась в холщовой рубахе, от которой несло смолой и почему-то редькой.

– Ишь ты! – не рассердился старик, подхватил за плечи, заставил сесть рядом.

– Пусти! Мне крестик ему отдать надо. Он сохранить велел, и я… вот… сохранила.

– Не шустри. Слепая, а торопыга. Нельзя ему ничего отдать.

– Пусти!

– Куда пусти, зачем пусти. Я ж тебе говорю, нет его там.

– Как нет?! – вскинулась Арлетта, собираясь немедленно бежать. – А где же…

– Да кто ж его знает. Забрали.

Арлетта поняла сразу. Сердце дрогнуло, пропустило удар.

– Кто забрал?

– Да кто их разберёт, – с удовольствием поведал дед. Ему явно нравилось, что вдруг появилась такая заинтересованная слушательница.

– Должно быть, стражники. За час до тебя заявились. Злющие, страсть. Сначала на меня орали, потом на него. Не простые стражники, не из наших городских, я-то ещё не совсем слепой, всё вижу. Должно быть, столичные. Ну, ему-то уж всё равно. Хоть сам король на него ори. Проорались, а потом бросили его на рогожку и уволокли.

– Куда?

– Чего не знаю, того не знаю. И тебе в это дело лезть не советую.

Арлетта выпрямилась под тяжёлой рукой старого лодочника. Крепче стиснула злосчастный крестик.

– Слышь, дед, а они хоть наградили тебя?

– Кхм. А тебе-то что?

– Да за него королевская награда положена. Четыреста монет. А может, уже все пятьсот.

– Кхм! Кхе-кхе-кхе!

Оставив деда приходить в себя, Арлетта встала. Надела крестик на шею, прижала к груди.

– А мне награду! – запищала дедова внучка. Канатная плясунья сунула руку в карман, молча протянула в пустоту весь мешочек. Его живо вырвали из руки.

В колено ткнулся Фиделио. Арлетта привычно вцепилась в шерсть на загривке и пошла вперёд по колючей траве, всё ниже и ниже, пока под ногами не заскрипел песок, а мощный голос Либавы не перекрыл все звуки, даже говор присмиревшей Верховы. Должно быть, та самая коса. Она опустилась на песок и стала слушать. Просто слушать, без всякой мысли.

Глава 22

Бенедикт нашёл её под вечер. Как находил всегда. Правда, в этот раз его привёл Фиделио, которому надоело скулить под боком у неподвижной хозяйки. Сбитые, расцарапанные ноги в кровавых струпьях, к которым прилип песок, болели так, что идти она не могла. Бенедикт заставил смыть кровь и песок в Либаве, а потом перекинул провинившуюся канатную плясунью через плечо и, ворча и ругаясь, потащил наверх, в город.

– Инфант террибль, дура сущеглупая, гранд амор выдумала. Радоваться надо, что избавились. Взяли его, а нас не затронули. Ноги повредила. Работать не сможешь. И так всё валится, а она сердечные терзания учиняет.

Арлетта отмалчивалась. Про великую любовь и сердечные терзания она не думала. Не было никаких терзаний. Просто… Будто руку отрезали. «Ну, живой же», – в который раз повторила она себе. Живой. И в тюрьме люди живут. Ему не привыкать. И так весь в каторжных метках. Отлежится и снова сбежит. Может, и про неё вспомнит. Вспомнит, найдёт. Крестик-то ему вернуть надо. И она вернёт. Скажет: вот, я сохранила.

Уморившийся Бенедикт, ворча, засунул её в повозку. Арлетта покорно уселась на тюфяке, обняла Фиделио и стала думать снова. Одно и то же. В который раз.

Тем временем старый шпильман привёл Фердинанда, принялся запрягать. Ну да, в этом городе больше делать нечего. Поедем, куда дорога ведёт. Дорога всё сгладит, всё покроет. Пылью и забвением. Повозка затряслась, поехали. Однако отъехали недалеко. Снаружи доносился стук молотков, редкое конское ржание, на которое Фердинанд отвечал со всем присущим ему достоинством. Бенедикт с треском откинул полог. Пахнуло лошадьми и резким, неприятным, но знакомым запахом. Ароматы