Ядро ореха. Распад ядра - Лев Аннинский

И сбивается!

На «чистой лирике» сбивается.

На Прекрасной Даме.

Поэты наши воюют с Прекрасной Дамой. Ее традиционная красота и нежность кажутся им воплощением той самой гладкой бесконфликтности, которую они изничтожают вокруг себя. «Розовые личики этих томных, изнеженных, бледных москвичек» вызывают у В.Павлинова приступ сарказма. «Беги от красавиц, чья кожа бела», — советует он. На смену традиционным красавицам приходят рыжие курносые девчата, геологини с бронзовыми скулами… «Не Нонны, не Таты какие-нибудь, — рекомендует Д. Сухарев. — Бока не покаты, богатая грудь!» Браво, товарищ биолог! «У любимых твоих, — уточняет В. Павлинов, — пахнут хлебом тела, загорелые спины и грубые лица!» Тоже хорошо, товарищ горный инженер.

Все — вполне согласуется с той грубоватой простотой, которую декларируют наши поэты. И мы уже готовы поверить лирическому герою, как вдруг… словно забыв роль, он начинает проговариваться… И под робой из чертовой кожи обнаруживаются откровеннейшие голубенькие кружева. И вот уже мы на старинном гимназическом балу: «летит серпантин голубой, спадает влюбленно с маленьких кос»… И вот уже «лебединые руки» ложатся герою на плечи… «Вы Снегурочка, да? — замирает он. — Почему вас жалеют снежинки? Почему у вас капельки-капли весны на щеке? И томленье в глазах?..» Помните, как в стихах Олега Дмитриева молодецки плясала «лихая казацкая дочь»? Не она ли это в его стихотворении «Через много лет» тихохонько предстает «в уютной тишине», перебирая старые стихи, которые когда-то дарил ей влюбленный поэт?..

Крайности сходятся: из грубоватой «антимещанской» позиции да в кружевной рай! Нет, явно неустойчив в своих симпатиях лирический герой наших молодых авторов. У Олега Дмитриева эта неустойчивость особенно наглядна. Кондовые, «древние корни», запрятанные «глубоко посреди Руси», сочетаются с революционными маршами двадцатых годов, крестьянская кровь перемешивается с «цыганской кровью», тонкие и возвышенные стихи о некрасивой девочке («не завидуй красивым — ты лучше их в тысячу раз!») сменяются мощными бурлацкими пассажами, которым позавидовали бы некоторые наши молодые прозаики, да и сам Юлиан Семенов: «Песню орут охрипшие глотки… Трудно идут тяжелые лодки»…

И все же в стихах Дмитриева есть что-то очень ценное. Дмитриев — поэт публицистической, ораторской складки. Подкупает та увлеченность, с какой он агитирует — за «корни», или за странствия, или за музыку, но, агитируя, он заботится более о том, чтобы в эту секунду увлечь вас, нежели о том, чтобы его речи сложились в нечто целостное. Лирика Дмитриева мозаична, она составлена как бы из самостоятельных кусочков. Но в этом-то соединении иной раз нагляднее всего и видны мучающие героя проблемы, напряженный поиск характера. Одно из лучших стихотворений Дмитриева — «Концерт» («Десять лет миновало, что ли… Как туманны те времена! Во дворе музыкальной школы мяч гоняли мы дотемна»). Вполне понятно то удовольствие, с каким «дитя улицы», будущий певец «шишек, ссадин и синяков», вышибал нотные папки из музыкальных рук «скромных мальчиков»… Но жизнь уже тогда мстила юному вояке — мстила музыкой. И, услышав несущиеся из окна школы загадочные звуки, он замирал, пораженный, и никак не мог увязать это волшебство с «музыкальными пальчиками» тихонь, которых презирал до глубины души:

Вытираю краем рубахиПыль, осевшую на губах,И молчу. И грущу о Бахе. И не знаю, что это — Бах.

Задиристый, «боевитый», «крепкий» герой Дмитриева не ушел от жизненных сложностей — правда, он пока что далек от ответа, он еще только чуть приостановился в своем спешном движении по маршрутам «поездок и походов», но он уже удивился, он уже задумался…

Из четырех поэтов, собравшихся под крышей «Общежития», Владимир Павлинов — самый последовательный адепт «геологического», так сказать, направления в нашей молодой поэзии. Путешествиями и дорогами больны многие: и Дмитриев с его «бродячим духом цыганства», и Сухарев («Пристань — это не пристанище, это просто пересадка»), и Глеб Горбовский, и Владимир Британишский, и Леонид Агеев. Геолог по профессии, Павлинов делает атрибуты походной жизни основой своей образности: его сборник называется «Книги и дороги», в его стихах шумит тайга, дымят костры; потертый рюкзак, черствый хлеб, соленая вода во фляге — вот арсенал героя.

Что же ищет герой Павлинова, «по профессии геолог, по призванию поэт»? Полезные ископаемые? Да, так пишет он в маршрутной книжке. В стихах он рекомендуется иначе: «искатель острых ощущений и интересных приключений». Я думаю, что и это неточно. И это тот же поиск цельного, сильного характера, о котором мы говорили выше. Герой решает проблему по горизонтали», так сказать, в духе Глеба Горышина: он надевает штурмовку, уходит в тайгу, терпит походные лишения и чувствует себя настоящим мужчиной. Вчитайтесь в стихи Павлинова: «С рюкзаком и с ружьишком, пеший, выхожу я в культурный мир. Бородою зарос, как леший, износил сапоги до дыр». Не улавливаете ли вы, что ощущение «бывалости», которым герой поражает «культурный мир», куда важнее ему, чем образцы пород, отягощающие его рюкзак? И не ясно ли вам, что география нужна герою не сама по себе: география тут должна подкрепить биографию?

Что ж, это тоже ответ на вопрос. «Географический» пафос Павлинова мне, например, ближе, чем раскопки корней родословного древа: в пафосе странствий есть тот дух беспокойства, без которого немыслимы никакие поиски. Только главное — и здесь обойтись без маскарада (в качестве маскарадного костюма штурмовка современна не более, чем армяк). А когда герой Павлинова за секунду до того, как заплакать над музыкой, заявляет: «Боюсь касаться я рояльных клавиш тупой костяшкой пальца своего: ткнешь посильней — и вмятину оставишь на хрупких белых косточках его», — то, ей-богу, этот герой (в отличие от простодушного дмитриевского бузотера) несколько преувеличивает сокрушительность своего темперамента.

Раскроем, однако, книжку четвертого члена «Общежития». Со стихами Дмитрия Сухарева я познакомился задолго до выхода этой книжки, до того, как увидел в журналах его фамилию, до того, как узнал, что есть вообще такой поэт. Просто пели песню (между прочим, в тайге и, между прочим, сидя на рюкзаках). В песне было что-то неизъяснимо колдовское:

Край сосновый — ау! Вечер — ау! — новый.Дай нам мягче траву, Дай нам покрепче сны…

Сухарев внешне примыкает к «геологической партии» в поэзии, как и Павлинов с Дмитриевым. И у него тоже есть прославление маршрутов и некоторая ирония по отношению к «кандидатам всяческих наук» (Сухарев, как мы помним, — кандидат биологических наук), и известное любование соленым потом… только все это мягче, тактичнее… застенчивей, что ли… Словно отбывает поэт повинность, показывая нам мозоли, а главное словно и не в этом. В чем же?

«Ты — царь природы! Убедись» — стоит эпиграф из Л. Мартынова. Сухарев бьется над той же проблемой, что и его поэтические собратья. Кричит: «гребу сквозь все невзгоды» — и, зло срывая на весле: «Я царь! — кричу. — Я царь природы! Я самый главный на земле! Я царь…» А дождь меня колотит. «Я царь!» — кричу. А он идет. А в сапоге моем колодец. А зуб на зуб не попадет. Какой я царь? Кому я нужен?.. Но мне весло скрипит во мгле: «Держись, родной, ведь это точно — ты самый главный на земле».

Стихи о том же, что смутно проступало в облике героя О. Дмитриева, чего яростно добивался герой В. Кострова и что так сердито декларировал герой В. Павлинова, — о силе человека. Только чем берут сухаревские строки? Юмором? Живой усмешкой? Точностью нюансов? Всем, что дает ощущение подлинности переживания…

Д. Сухарев — поэт сложившийся. В его лирическом герое явственно чувствуется тот синтез характера, без которого вообще нет настоящей поэзии. Из песенной стихии «студенческого туризма» Сухарев выносит ценность куда более важную, чем подвижническая гордость по поводу таскания тяжестей или озорные выпады типа «плевать нам на все бумаги» (и то и другое, кстати, приемлется в студенческом фольклоре не иначе, как в шутливой форме), Сухарев улавливает повторяю, подлинный характер.

Характер этот имеет жизненные корни, и даже романтическая тяга к рюкзакам объясняется обстоятельствами вполне реальными. В студенческой среде пятидесятых годов «геологическое поветрие» было не случайным, а развитие альпинизма и туризма вряд ли являлось данью спортивной моде. Известной части молодежи, воспитанной в свое время «в отрыве от реальной жизни», это увлечение давало посильный урок мужества. И так же, как «туризм» в те годы восполнял будущей интеллигенции то, чего не давало гуманитарное, оторванное от жизни обучение в вузе, «туристские песни» были тем, что восполняло пробелы официальной лирики начала 50-х годов. У этой походной поэзии были свои «тиражи»: когда несколько сот человек на слете поют сухаревский «Листопад» (да еще несколько сот поют его у маленьких костров, разбросанных по десяткам маршрутов), то это такой реальный тираж, что лучше и не выдумаешь. В свое время «Комсомольская правда» публиковала «туристские» песни; появлялись они и в различных сборниках, я имею в виду, песенные тексты А. Городницкого и Ю. Визбора, Ю. Кима и Г. Горбовского, Вс. Ревича и А. Якушевой. Не пора ли вглядеться в эту поэзию, в строки «Поземки», и «Синих гор», и «Снега над палаткой», и «Бегущих рельсов»? В этих студенческих, «туристских» песнях создавалось нечто большее, чем летопись, создавался тот новый поэтический характер, выход которого в «большую поэзию» мы теперь как раз ощущаем.