Случай в Кропоткинском переулке - Андрей Ветер

— А ты за людей не обижайся, — Жуков ухмыльнулся. — Ты поступай так, чтобы с толпой не смешаться. Человека выковывай из себя. Помнишь слова классика? «Человек — это звучит гордо!» Вот и будь человеком, будь личностью…

— Смотри-ка, вон Вера, — Смеляков поспешил ухватиться за возможность уйти от темы, в которой не мог найти твёрдой почвы для себя.

— Ой, мальчики, простите, что задержалась так сильно, — она подошла к ним лёгкой походкой и чмокнула каждого в щёку. О чём беседуете?

— О разном, — улыбнулся Жуков.

— Борис открывает мне глаза на мир, втолковывает, почему не любит людей, — сказал Виктор, стараясь вложить в эти слова побольше иронии.

— Вот уж неправда, — Жуков обиженно покачал. — Я к людям никакой нелюбви не испытываю. Я тебе про толпу говорил, а не про людей… Это не есть одно и то же.

— Так, мальчики, — Вера взяла их обоих под руки и потянула за собой мимо музея Ленина к Красной площади. — Давайте гулять, пока погода позволяет. Сентябрь уже на переломе, скоро наступит такая слякоть, что не захочется носа высовывать из дома.

— Вот ты не соглашаешься со мной насчёт толпы, — продолжил Борис, поглядывая на Виктора, — а между тем, не будь толпы, не произошло бы многих неприятностей… Посмотри-ка налево, — сказал Борис, когда перед ними открылась Красная площадь.

— Смотрю, — послушно сказал Смеляков.

— Вот здесь, — Борис указал рукой на угол улицы 25-го Октября[39], — раньше стояла церковь.

— Где?

— Видишь пустое место? Тут была церковь. Теперь здесь общественный туалет устроили. Да-с…

— Ты сейчас о чём?

Борис едва заметно покачал головой:

— Эту церковь, как и многие другие храмы, снесла обезумевшая толпа. Не мыслящий человек, не представитель цивилизации, а толпа. И я уверен, что толпа готова снести что угодно.

Виктор с удивлением посмотрел на Жукова:

— А тебе-то что? Мало ли сколько всего за долгую историю человечества сломано. Тебе церквей жалко? Ты разве верующий? Разве ходишь туда?

— А ты думаешь, что ценить и уважать надо только те места, куда ты ходишь? — губы Бориса вытянулись в насмешливую улыбку. — Вот мы с тобой опять вернулись к разговору о культуре… Знаешь, есть такая вещь как синдром оккупанта.

— Ты о чём?

— Мне мой дед, который в партизанах был, рассказывал, что во время войны немцы вели себя на оккупированной территории так, как никогда не позволили бы себе у себя дома. А ведь это немцы — культурнейшая нация. Дед часто вспоминает одного пленного, которого он допрашивал и всё хотел чисто по-человечески разобраться, почему так происходило. Тот немец до призыва на фронт преподавал в университете, интеллигентный человек, но в избе, где он и его солдаты устроилось на постой, он запросто выплёскивал на пол остатки супа, мочился прямо под окном, расстреливал из автомата глиняные горшки, выставляя их в качестве мишени. Уйдя на фронт, он как бы оставил всю свою культуру у себя на родине и с лёгкостью превратился в оккупанта. Всё, что попадалось ему на пути, было для него враждебным, и он считал в порядке вещей ломать и крушить… Наполеон велел своим солдатам стрелять из ружей и пушек по Сфинксу, Наполеон велел заминировать Кремль в Москве. «Величайший» император терял на чужой территории человеческий облик. Это и есть синдром оккупанта.

— И при чём тут разрушенные церкви? — не понял Смеляков.

— При том, что революционная толпа (ты уж извини, но я не могу обойтись в данном случае без слова «толпа») ворвалась на чужую территорию и с удовольствием стала всё крушить. И с этой психологией народ не расстался до сих пор!

— Борь, ты же комсомолец, — помрачнел Виктор, в его голосе прозвучал холодный укор. — Куда ты клонишь? И чего ты о церквах печёшься? Во-первых, они же не все разрушены. Во-вторых, не нужно нам столько церквей, сколько их раньше было. Сейчас они пустые стояли бы, верующих-то совсем никого не осталось. А в качестве исторических экспонатов и этих достаточно.

Он увидел, что Вера хитро улыбнулась, но не понял, что послужило причиной её улыбки.

— Церкви возводились не в качестве музейных образцов, а как храмы, — голос чуть Бориса сделался резким, он снова начал раздражаться. — Почему советская власть берёт на себя право распоряжаться той областью, к которой она не имеет отношения? Ведь если у нас государство отделено от церкви, то почему же государство вторгается в жизнь церкви?

— Не знаю, — пожал плечами Виктор, не знаю.

— А ты подумай хорошенько! Ты же на юриста учишься! Ты во всём должен видеть правовую основу!

— При чём тут правовая основа? — Виктор внезапно взбеленился. — Советская власть победила, она наделила себя такими правами, какие сочла нужными. Победителю достаётся всё! Победитель не спрашивает побеждённого: «Чего изволите?»

— Этак можно далеко зайти…

— Ты когда-нибудь дрался? В морду, в рёбра, кулаками, по-настоящему?

— Это неинтеллигентно.

— То-то и оно, — засмеялся Виктор, сразу почувствовав определённое превосходство над Борисом. — Видно, что ты никогда на собственной шкуре ни испытывал, что такое быть побеждённым и что такое быть победителем…

— Ладно, мальчики, кончайте бодаться, — Вера отошла от них и закружилась на месте. — Темнеть начинает, есть возможность насладиться последними лучами солнца. Ваши споры в данную минуту ничему не послужат… Давайте гулять…

МОСКВА. АНТОН ЮДИН

Надя оставила Юдина у себя. У неё не было никаких сомнений насчёт него.

— А как же сын, Надя? Что он скажет? Что подумает?

— Плевать на Пашку, — окрысилась она. — Или у меня нет права на личную жизнь? Я ещё не старуха, правда? Ведь правда? Ты скажи мне, Коля, ведь я ещё гожусь на то, чтобы нравиться? Ведь тебе я нравлюсь? Разве не могу я, наконец, о себе подумать?

— Можешь…

Юдин жил у Надежды почти две недели.

В разговорах с ней он всё время был настороже, чтобы не ляпнуть что-нибудь неподходящее. То и дело с языка готовы были сорваться столь привычные ему слова воровского жаргона, но он вовремя останавливал себя, не договаривая фразы и принимая вид человека, внезапно задумавшегося над своей бедой. Он уже клял себя за то, что с самого начала выбрал роль рафинированного интеллигента, желая купить расположение Надежды. Но ей нравилась его мнимая рассеянность, Надя относила такое поведение на счёт переживаний, терзавших Юдина.

«Надо было вести себя проще, как с Эльзой или Анькой. Теперь парься, идиот, изображай интеллектуала. Там-то я хоть и художник был, а всё же с грузчиками в одном котле варился. А тут дёрнул чёрт выдать себя за голубую кровь… Прикатил в столицу, видишь ли, правду искать… Правдолюбец дешёвый!»

Он просыпался вместе с Надей, она спешила на утреннюю уборку в райком партии, а он мчался на вокзал, чтобы перебросить золото в другой ящик камеры хранения. После этого он бесцельно бродил по городу, всматриваясь в лица прохожих и жадно всасывая в себя их беспечность. Одним из самых удивительных зрелищ для Юдина было огромные очереди возле газетных автоматов при входе в метро. Люди выстраивались друг за другом перед металлическими коробками, как толпа голодающих перед бесплатной кухней, но они жаждали не каши и не хлеба, а газет, без которых, казалось, жизнь в столице была немыслима. Каждый газетный аппарат был оборудован стеклянной нишей, в которой виднелось название газеты «Известия», «Труд», «Правда»… Множество газет, бесконечное множество людей в очереди. Они стояли молча, тычась друг другу в спину и держа монетку в руке, которую надо было опустить в щель прожорливого аппарата. Щёлкали рычаги, с шелестом вываливались газеты, шаркали башмаки. Иногда кто-нибудь пытался пролезть вне очереди, и тогда в мгновение ока вскипал дружный рёв возмущения…

В метро почти все читали, шелестя бумагой газет. Порой ему начинало казаться, что дружное шуршание газет, доносившееся со всех сторон, заглушало громкий стук колёс поезда.

«Самая читающая страна в мире», — вспомнил Юдин слова, так часто повторяемые по радио. Вытянув шею, он заглянул через плечо стоявшему рядом парню. Тот читал «Комсомольскую правду»: «Вот уже 30 лет наша страна живёт в условиях мира. Мы знаем высокую цену чистого неба и говорим сердечное спасибо родной партии, Центральному Комитету КПСС, товарищу Леониду Ильичу Брежневу за огромную, титаническую работу по разрядке напряжённости по укреплению принципов мирного существования…»

— Какая чушь, всюду одно и то же, — проворчал Юдин.

— Простите, — повернулся парень, — я не расслышал. Вы мне что-то сказали?

— Нет, ничего…

Несколько раз Юдин приходил к Кропоткинскому переулку, задерживался там на минуту, чтобы посмотреть с угла улицы на флаг посольства Финляндии, и уходил. Он ни разу не решился пройтись мимо ворот посольства. Какая-то неведомая сила останавливала его, он чувствовал опасность, несмотря на абсолютное спокойствие, царившее в переулке. И всякий раз он оборачивался в задумчивости на жилой дом, высившийся напротив института имени Сербского на перекрещении Кропоткинских переулка и улицы.