Хорошие солдаты - Дэвид Финкель

Фотографии двенадцати погибших солдат (Беннета и Миллера добавить не успели), приколотые к фанерной стене, были упакованы, как и приколотый к другой стене плакат, который должен был напоминать всякому, кто потрудится взглянуть, зачем они здесь. «Задача: создать иракскому народу условия для гармоничного, безопасного и самодостаточного существования», — гласил плакат.

Все это надо было увезти. Все футбольные мячи, которые не были выброшены из окон «хамви» для нейтрализации терроризма. Все карандаши, которые не были розданы ради того, чтобы пятилетний мальчишка с камнем в руке не принялся, когда вырастет, устанавливать СФЗ. Все содержимое всех углов, вплоть до продолговатого мяча для американского футбола, который одноклассники Брента Каммингза прислали ему, когда поняли, почему он пропустит двадцатую ежегодную встречу. «Ты мой герой!» — написал кто-то на мяче. «Мочи там тюрбаноголовых», — написал кто-то другой. Мяч надо было увезти, как и амулеты на счастье, которые солдаты носили, как и полученные ими любовные письма и бракоразводные документы, как и фотографии родных, автомобилей и голых женщин, которые они приклеивали к стенам, как и книги, которые они читали, как и видеоигры, в которые играли, как и компьютеры, на одном из которых Каммингз прочел последнее адресованное ему электронное письмо:

«Тема: мешки для человеческих останков.

Сообщите мне, пожалуйста, сколько у вас имеется в наличии мешков для человеческих останков. Кроме того, мне надо знать, нужны ли вам добавочные мешки и сколько. Спасибо».

Мешки для останков. Их тоже надо было упаковать. По крайней мере, они были уже сложены.

4 апреля. Двести тридцать пять человек отправились домой.

5 апреля. Еще сто восемьдесят отправились домой.

6 апреля. Годовщина гибели Джея Каджимата — и вот он, минометный обстрел, который снился Козларичу. На ПОБ четырнадцать солдат были ранены. Пятерых пришлось эвакуировать. Один умер. Но никто из них не был солдатом Козларича, и никто не был самим Козларичем. В наибольшей опасности был Брент Каммингз — он, когда начались взрывы, стоял в очереди в прачечную. Он бросился на землю. Мины падали все ближе и ближе, под конец так близко, что сотрясения, казалось ему, подкидывали его в воздух, и страх был самым сильным, какой ему довелось испытать в жизни, — но все с ним было в порядке. В порядке.

7 апреля. Еще один погибший — на этот раз в батальоне, прибывшем на замену 2-16. Солдат впервые отправился на патрулирование, и пуля прошла через его рот. Это была в батальоне первая смерть — их Джей Каджимат. «Сердце размером с весь родной штат» — вот как о нем затем написали в газете его города, а между тем Козларич у себя в кабинете смотрел на фотографию, которую только что получил. Внутренний вид «хамви», в котором погибли Беннет и Миллер, и, хотя Козларичу надо было собирать вещи, он смотрел и смотрел на этот снимок.

8 апреля. Почти все уже упаковано. Один из телевизоров, впрочем, еще работал, и на экране был генерал Петреус: он опять отчитывался перед конгрессом об успехах «большой волны».

— Я не предлагаю выдернуть оттуда разом все наши войска, — сказал ему один из сенаторов. — Но я хочу увидеть конечную точку. Мы все хотим ее увидеть.

Это был Барак Обама; солдат, однако, больше заинтересовало сообщение, только что переданное по рации, что КАП, который они соорудили в Камалии, был обстрелян из минометов и теперь весь охвачен огнем.

9 апреля. Большинство из еще не улетевших отправились домой. Осталось всего человек восемьдесят. Поздно вечером Козларич закончил свои дела, понял, что работы на сегодня больше нет, и отправился по темной дороге к трейлеру, в котором год и три дня назад его разбудили стуком в дверь. «Какого хрена?» — спросил он тогда, продирая глаза.

Уже 10 апреля.

Пора двигаться.

Мимо командного пункта, снова ставшего пустым строением с трещинами в стенах.

Мимо столовой, где во время последней еды они бросились на пол, услышав свист, а за ним мощный взрыв.

Мимо дороги к бывшей больнице, где битая каменная лестница вела к маленькой комнатке, в которую Козларич в последний раз вошел несколько дней назад, перед поминальной службой по Беннету и Миллеру, чтобы произнести в микрофон радиостанции «Мир 106 FM»: «Спасибо, Мухаммед. Сегодня, вероятно, я выступаю по вашему радио в последний раз и поэтому хочу, обращаясь ко всем слушателям, сказать им: шукран язилан».

Через узкие ворота — на открытую площадку, где при тусклом свете поднимающейся щербатой луны восемьдесят солдат смотрели в очень темное небо, дожидаясь либо последней ракеты, которая их убьет, либо последней мины, которая их угробит, либо вертолетов, которые заберут их домой.

Широкая площадка не давала практически никакой защиты. Можно было залезть под старые скамейки для зрителей, пять-шесть человек могли поместиться в бомбоубежище — и все. Было сказано, что вертолеты прилетят, когда смогут. Когда — неизвестно. Это был максимум, какой могла предложить им война, поэтому они ждали. На них были бронежилеты, очки для защиты глаз, перчатки. Они курили сигареты и втирали окурки в потрескавшийся асфальт с клочьями травы, на который должны были сесть вертолеты. Прошел час. Прошел еще час. Они высчитывали вероятность ракетной атаки. Два дня ничего не было, сказал один. Нет, была ракета вчера вечером, около столовой. Это не ракета была. Нет, ракета. Нет, не ракета. Ракета или не ракета, был свист, был взрыв, было сотрясение. Ну хорошо, день, значит, не было. Сутки. И что из этого? То, что сутки! Ладно, но какое это имеет значение, если ракета прямо сейчас прилетит? Толковали о доме, о том, чем хотят там заняться в первую очередь, о том, чем хотят заняться во вторую очередь, и по-прежнему глядели в небо, и Козларич, стоя среди них, тоже в него глядел.

Два месяца спустя, в начале июня, он собрал батальон в последний раз — собрал на мероприятие, которое называлось «бал рейнджеров». Встреча произошла в банкетном зале отеля на окраине Форт-Райли, и для солдат это была последняя возможность оказаться вместе перед отправкой в новые батальоны и новыми заданиями.

Пришли не все. Например, Адам Шуман, который жил совсем близко от отеля, остался в этот вечер дома. Его забрали с войны на медицинском вертолете, и, когда он вернулся, ему пришлось накачиваться медикаментами — пить антидепрессант, средство против тревоги, средство против паники, наркотический препарат от боли в спине, еще что-то, чтобы бросить курить, еще что-то от импотенции, которая у него развилась от всех этих препаратов, пока наконец жена ему не сказала, что он превращается в зомби и их брак может развалиться. После этого он, не советуясь с врачами, перестал принимать большинство медикаментов и только неохотно продолжал видеться с социальным работником, к которому его прикрепили. Шуман рассказал работнику про свои сны, и тот заметил в ответ, что плохие сны у солдата, вернувшегося с войны, — нормальное явление.

Главное — расслабиться, сказал социальный работник, и Шуман пытался расслабиться. Ездил на рыбалку. Ходил вокруг поля для гольфа и думал, что хорошо бы устроиться сюда на работу после ухода из армии. Жарил свежевыловленных судаков на гриле у себя на заднем дворе, где посадил кустовые розы. Но война все никак не хотела кончаться. В день «бала рейнджеров» он срезал несколько роз, чтобы принести в дом жене, и, уколов палец шипом, подумал о перестрелках, потом, слизывая с пальца кровь и чувствуя ее вкус, подумал о сержанте Эмори, и в результате, когда настало время отправляться на «бал рейнджеров», он решил остаться дома.

Но сотни солдат пришли, в том числе Нейт Шоумен, который к тому времени уже перестал, ездя по Канзасу, подозрительно вглядываться в каждую мусорную кучу, но на «балу рейнджеров» вскочил как ошпаренный, когда официант вдалеке уронил поднос с тарелками. Пришел и Джей Марч, довольный тем, что скоро станет сержантом, разочарованный тем, что девушки, которая обещала ждать его в аэропорту, там не оказалось, и по-дружески завидовавший солдатам, которым предстояло получить медаль. Пришел и сержант Гитц, которому предстояло получить медаль и у которого вскоре найдут не только ПТСР, но еще и мозговые нарушения из-за сотрясений, вызванных многими взрывами, и в придачу — по его собственным словам — «какой-то комплекс вины, комплекс выжившего, хрен его знает, что это такое». «Я чувствую себя грязным из-за всего этого. Спрашиваю себя: получу прощение или нет?» — сказал он раньше, хотя его ждала медаль «Бронзовая звезда» за доблесть — награда за спасение солдат в июне. Джошуа Этчли, один из спасенных, тоже пришел и, когда выкликнули его имя, под аплодисменты сотен солдат вынул свой искусственный глаз и высоко подбросил в воздух. Присутствовало восемь серьезно раненных, в том числе сержант Эмори — в Камалии ему пуля попала в голову, и теперь, услышав свое имя, он собрал до последней капли все накопленные за время лечения силы и встал с инвалидного кресла. Дрожа, двинулся вперед. Весь скособоченный. Левая рука тряслась. Голова деформирована. Речь по-прежнему невнятная. Память по-прежнему неотчетливая. Мысли — по-прежнему мысли человека, который однажды пытался прокусить себе вены на запястьях. Но одну минуту он стоял, ни на что не опираясь, и не потерял равновесия, и все остальные солдаты один за другим тоже поднялись на ноги.