Жизнь Маркоса де Обрегон - Висенте Эспинель

– Галеры стоят в Генуе, значит, ваше мучение приближается; если вы возьметесь в одну ночь доставить меня в страну короля,[382] я вас выведу отсюда тихо и без всякого шума ни внутри, ни снаружи.

Они отвечали с великой решительностью:

– И даже на плечах отнесем вашу сеньорию, и прежде чем наступит рассвет, вы уже будете среди испанских солдат.

– В таком случае, – сказал я им, – будьте завтра ночью внимательны и, увидя меня с ключами в руке, спешите к своему и моему избавлению.

Бедняги обрадовались и страстно желали, чтобы поскорее наступил этот час.

Утром я сказал тюремщику, чтобы он принес несколько тиглей и, сколько сможет найти, обломков подков, так как все их я превращу в золото, и чтобы ночью, когда вся тюрьма утихнет, он разжег угли, но чтобы не было ни одного свидетеля, который мог бы на нас донести. Он так горячо взялся за это, что не оставил ни одного кузнеца, ни одной навозной кучи, не побывав там, и с наступлением ночи показал мне столько обломков подков, что, проданные на вес, они могли бы принести ему большую прибыль. Он запер своих людей и остальных узников, а те двое, которые должны были помогать мне, притворились спящими. Он зажег свою жаровню, и когда все погрузилось в тишину, я достал свои порошки и показал их ему, и они показались ему настоящим золотом.

– Да вы понюхайте, – сказал я ему, – какой у них приятный запах, – и высыпал их ему на руку; он поднес их понюхать, а я с большим проворством ударил его по руке снизу, и они засыпали ему глаза, так что он упал без чувств и не будучи в состоянии произнести ни слова. Я схватил у него ключи, а мошенники, видевшие все это, сейчас же подбежали. Я открыл им двери, между тем как бедняга лежал без чувств, и мы вышли из тюрьмы и из селения так, что нас никто не видел, и наутро, пройдя через рощи, горы и трудно проходимые ущелья, я оказался в Алехандриа-де-ла-Палья[383] среди испанских солдат, составлявших стражу дона Родриго де Толедо,[384] губернатора этого города.

Добрым каторжанам, осужденным на галеры, показалось, что свобода свалилась им с неба, и они отправились разыскивать себе пропитание. Я от всей души радовался, что так удачно осуществился мой план, потому что хотя это и было за счет бедного тюремщика, но ради свободы все можно сделать.

Я был на этот раз словно демон, который искушает людей с той стороны, какую он замечает в них наиболее слабой: потому что он из-за алчности, а я из-за свободы – мы заключили очень хорошую сделку; ибо алчность настолько преобладает в душах, где она находится, – а таких душ много, – что заставляет их поддаться любой слабости. Добродетельные, которых нельзя поколебать заслугами, просьбами и подарками, когда на них нападает алчность, делаются податливыми, к удовольствию обеих сторон. У дурных, которые не поддаются ни насилию, ни хитрости, когда алчность показывает свое желтое лицо, смягчается твердость железных сердец. Сколько сдалось крепостей, сколько произошло измен, сколько было нарушено обетов затворничества, сколько целомудрия было развращено под натиском алчности! Все пороки, какие овладевают людьми, оставляют некоторую надежду на исправление в будущем, кроме распутства и алчности, которые охватывают и ослепляют всякую способность рассуждать; легче обуздать ярость сумасшедшего наказанием, чем образумить посредством совета непреодолимое желание жадного. Жадные подобны губке, которая хотя и впитывает всю воду, какую способна впитать, однако не насыщается и не пользуется ею; и они так же неистовы в своих действиях, как голодная змея, которая набрасывается на все, хотя бы это была жаба, отравляющая ее своим ядом; ибо они, не обращая внимания, дозволено ли это или противно рассудку, набрасываются на все, лишь бы разбогатеть, и поэтому я думаю, что они наказаны призраком своей неутолимой жадности. Как этот несчастный тюремщик, который рассчитывал увидеть свой дом полным золота и остался без глаз, которыми мог бы это увидеть. Да позаботится Бог о корыстолюбцах и укажет им лекарство, которое сохраняет жизнь и успокаивает совесть.

Глава III

Я отправился в Милан, боясь, как бы не случилось со мной какого-нибудь несчастья, так как я был охвачен сильным желанием прибыть туда; ибо несчастливые должны жить, всегда опасаясь, что с ними что-нибудь может случиться и обыкновенно случается. Есть река, протекающая через город Алехандриа, называющаяся Танар, на которой я увидел несколько подвижных водяных мельниц из дерева, вероятно, имеющих в своем основании какие-нибудь колеса, которые приводят их в движение, – но я не расспрашивал об этом, потому что это не интересовало меня. Когда мы дождались лодки, чтобы переправиться через По, реку весьма многоводную, после того как она поглощает Танар, мы вошли в нее вместе с несколькими бедными странницами, и посередине реки случилось так, что по течению Танара плыла одна такая водяная мельница из тех, у которых, должно быть, не было основания, и столкнулась с нашей лодкой таким образом, что перевернула ее вверх дном.

Лошадь – так как эти животные очень отважно плавают – бросилась в воду, я сейчас же ухватился за хвост, странницы за меня, а проводник за последнюю из них, и, погружаясь и поднимаясь на поверхность, временами касаясь ногами песка, мы достигли берега, где лошадь нас окропила из заднего прохода, так как, вероятно, она объелась ячменя; но не поэтому я перестал держаться за хвост, лишь только заметив, что ступаю по берегу.

Там мы нашли переправившихся на другой лодке нескольких человек различных национальностей: французов, немцев, итальянцев и испанцев; и, чтобы мы могли понимать друг друга, мы все говорили по-латыни;[385] но произношение у каждого было столь различным, что, говоря на очень правильном латинском языке, мы не понимали друг друга; это заставило меня очень задуматься над тем, что даже на одном и том же языке, распространенном по всей Европе, тяготеет до сих пор кара за Вавилонскую башню.[386]

Мы прибыли в Павию, славящуюся университетом;[387] меня ласково принял тогдашний кастелян, но так как желание мое влекло меня в Милан, то я не остановился, пока не увидел себя в этом чудесном городе, где всегда было столько великих святых, какими всегда продолжали быть прелаты этого превосходнейшего собора.[388] В то время им управлял святейший кардинал Карлос Борромео,[389] которого теперь называют Сан-Карлос, ибо жизнь его была такова, что его канонизировали через несколько лет после его смерти. Я прибыл в то время, когда совершались траурные торжества по случаю смерти святейшей королевы доньи Анны Австрийской,[390] и так как искали, кому бы поручить составление рассказа и стихов о примерной жизни столь высокой сеньоры, то миланский магистрат, хотя имел возможность поручить их самым выдающимся умам, счел за благо поручить их автору этой книги[391] – не как лучшему, а как наиболее желавшему служить своему королю и приобрести навык в столь высоких предметах, учась у столь выдающихся дарований, и предложившему и указавшему магистрату на превосходнейшего Анибала де Толентино,[392] который сделал бы это лучше всякого другого во всей Европе; однако, как находившемуся ближе всех, автору поручили, чтобы он это сделал. На этих похоронах я услышал проповедь блаженного Сан-Карлоса, которая была подобна самой его жизни. Я нашел своих друзей очень довольными и удивленными той быстротой, с какой я достиг свободы, и, желая узнать, как все это произошло, они заставляли меня рассказывать и сообщать об этом неоднократно. Ведь в самом деле бедствия, о которых рассказывают в благополучии или когда эти бедствия уже миновали, приобретают своеобразное удовольствие; ибо несчастья, как бы ни были они дурны, когда они происходят, становятся хорошими, когда прошли; бедствия похожи на рябину или кизил, которые, будучи зрелыми, терпки на вкус, но, после того как они перезреют и когда они уже начинают портиться, вместо терпкости в них появляется сладость. Они подобны тому, кто тонет в реке, так как он все время высовывает голову и прилагает всевозможные старания, чтобы выбраться из воды, но после того, как он выйдет из реки, он пьет ту же самую воду, которая хотела его утопить. Колет шипами кожура ореха, но после, разжевав его, получаешь удовольствие.

Я весьма обрадовался, увидев величие, плодородие и изобилие Милана, так как мне кажется, что мало городов в Европе может в этом равняться с ним, несмотря на то что он обладает большой сыростью или благодаря этим четырем сделанным руками человека рекам,[393] по которым в него прибывает такое изобилие продуктов, или потому, что местность сырая по своей природе, – отчего я всегда ходил с сильнейшими головными болями; и хотя я родился подверженным им, в этой стране я страдал от них гораздо сильнее. Всегда меня преследовали три вещи: невежество, зависть и ревматизм; но мучившие меня здесь приступы ревматизма продолжались до самого возвращения в Испанию. Я провел в Милане три года; но почти все время принужденный лежать в постели, триста раз пересчитывая балки на потолке, не делая ничего значительного, – с одной стороны, будучи всегда нерасположенным к этому, а с другой, потому что среди солдат мало упражняются в умственных занятиях. У меня явилось желание посмотреть Турин,[394] и по грехам моим это было в декабре месяце, в такое время, когда дорог нет, а есть реки вместо них, так что, хотя и была хорошая погода во время моего отъезда, я обманулся, думая, что так будет и дальше; и когда я прибыл в Буфалорес,[395] небо начало разражаться не дождем, а потоками воды, настолько непрерывными, что пропала возможность даже ощупью находить дорогу.