Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты - Валентин Пикуль

– Под русским быдлом не бывать! – закричали с мест рыцари. – Пусть уж лучше курляндец сиятельный Бирен владеет нами.

Но тут поднялась тощая шпажонка геттингенца.

– Я за Россию тоже! – объявил Брискорн. – Иль мало вам, остзейцам, было унижений от надменных шведов? Довольно распрей! Кончайте с этим раз и навсегда… Курляндия пусть станет заодно с Россией, которая, как дуб могучий, укроет наш народ под тенью своих ветвей. Но – только не Бирен! Я все сказал… Dixi!

Раздался тяжкий грохот с улиц. Ворота ратуши разъехались, и прямо в гущу избирателей «свободных» тупою мордой всунулась большая пушка. А перед пушкою стоял, похохатывая, сам Бисмарк, свойственник биреновский. Без парика был генерал, крепко пьян, в зубах его дымилась трубка, сверкали латы, а в жилистой руке торчал палаш.

– Кончайте быстро этот балаган! – возвестил зычно. – Великая государыня наша, ея величество Анна Иоанновна, в дела чужие никогда не мешается… Бог вам судья! Вы вольны избирать кого угодно. Но все же знайте, что желателен лишь Бирен.

В подтверждение слов этих артиллерия открыла пальбу над Митавой, стреляя для острастки пыжами войлочными, которые горели, будто шапки, падая на крыши зданий с огнем и дымом.

– Узнаю руку наглеца, протянутую к священным реликвиям предков наших… Вон отсюда, чужеземный мерзавец! Вон!..

Это крикнул Брискорн. Держа перед собой шпагу, бывший паж герцогини Курляндской бежал прямо на Бисмарка. Но блеснул отточенный палаш – и геттингенец рухнул на плиты ратуши.

Фон дер Ховен, побелев лицом, возвысил голос:

– Здесь уже пролилась первая кровь. Обнажим же и мы мечи наши! Сопротивляйтесь насилию, рыцари… – Громадное семейство Штакельбергов всех оглушало.

– Желаем Бирена в герцоги… – кричали они.

– Выборы, – продолжал Бисмарк, палашом размахивая, – дело совести каждого. Но посмотрите-ка на улицы Митавы…

Ого! Вокруг ландтага стояло множество кибиток.

– Ландтаг может голосовать и против Бирена! – закончил Бисмарк. – Но после этого всем вам предстоит прогулка на казенный счет в страну пушистых зверей – Сибирь!

Стучали пушки над Митавой.

– Лучше Бирена не найти! – надрывались рыцари в чаянии золотых ключей камергерства, чинов высоких на русской службе и земельных гаков с новыми рабами. Бисмарк шагнул на кафедру, оттеснив ландгофмейстера.

– Вы же знаете лучше меня, – сказал он собранию, – что имения герцогства обложены миллионными долгами. Потому и герцогом на Митаве должен быть человек очень богатый… А кто здесь самый богатый? Все вы – нищие, как крысы сельской кирхи. Крику от вас много, а денег мало…

– Богаче Бирена никого нет! – кричали опять «фамильно» семьи Бергов и Штакельбергов, Бухгольцы и Берггольцы, фон Мекки и фон Рекки, Нироты и фон Ботты, Унгерны и Бреверны. – Самый богатый в Курляндии граф Бирен… Он один может спасти нас!

Замолкли пушки, и грянул орган. Когда молебен благодарственный отгрохотал под сводами, старый фон дер Ховен плюнул в пьяную рожу фон Бисмарка.

– Плюю в тебя, ибо ты заменяешь здесь своего господина.

Старика тут же сунули в кибитку и повезли.

* * *

Сколько лет возили его – он не знает, потеряв счет времени, как и та дюреровская женщина с суровым лицом, грустящая под шорох вечного осыпания песка. Но однажды Ховен проснулся и понял, что лошади из кибитки его выпряжены. Старик выбил дверь и выбрался из возка. Кибитка стояла у самого порога его дома в Вюрцау… С опаскою Ховен прошел в опустевшие залы. Нетопленые камины стыли в древней кладке стен. Мебель уже вся вывезена. В погребах – ни одной бутылки вина. Только на стене еще висел лист жестокой правды – «Меланхолия». Старик заплакал:

– Хоть мертвые в гробах, но… отзовитесь!

Скрипнула дверь. Появился человек в черной маске, в прорезях которой виднелись обвислые веки осторожных глаз.

– Надеюсь, – сказал он весело, – теперь вы поняли, сколь опасно шутить со всемогущим герцогом Курляндским. Вот вам письмо от его светлости, и пусть оно не смутит духа вашего. В нем герцог извиняется, что вынужден отобрать у вас имение Вюрцау.[19] Можете уходить отсюда. Вы более – никто, вы не имеете права выражать удивление или возмущение… Идите прочь!

– Но где же моя жена? Где мои сыновья?

– Жена скончалась за отсутствием вашим. А сыновья… Один, по слухам, в армии саксонской. А младший убежал в Канаду, где вырезает краснокожих. Ищите для себя иной ночлег. А здесь, в имении Вюрцау, сиятельный герцог Бирен отныне устраивает замок для своей придворной охоты…

Уходя, фон дер Ховен сорвал со стены дюреровскую «Меланхолию». Часы жизни источали страдание – глубокое, почти неземное.

Глава пятая

Фельдмаршал в сердцах выговорил Анне Даниловне:

– Сударыня, вы распустили своего мужа, совсем уже от рук отбился. Теперь, на потеху всему миру, я вынужден брать Очаков без осадной артиллерии…

Но княгиня Трубецкая уже поднаторела в боевых походах и на испуг не давалась; она ответила Миниху:

– Мой муж не виноват, коли телега корабля надежней…

Посреди золы и пепла сгоревших трав возник, плескаясь разноцветными шелками, роскошный и объемный, шатер фельдмаршала. Пригнувшись низко под его навесом, внутрь пронырнул австрийский атташе при русской армии – фон Беренклу.

– Неужели это правда? – воскликнул он. – Существуют законы батальные, и брать Очаков сейчас – значит преступать традиции.

– Русская армия тем и живет, что разрушает традиции.

– Но… вспомните хотя бы Гегельсберг! – сказал Беренклу. – Здесь, под Очаковом, вы прольете еще больше крови.

– Россия людьми богата, – отвечал Миних. – Если их не жалеют во дни мира, то я других не добрее и не стану жалеть людей во дни военные – ради конкетов.

– Но знайте, граф: турки – отличные стрелки. Они переколотят всех ваших солдат, как негодных собак.

Миних чуть не вытолкал цесарца прочь:

– Эй, только не учить меня! Солдаты русские – это вам не собаки. И вы не упорхните в Вену раньше времени – сначала убедитесь, что они будут погибать храбрецами…

Когда имперский атташе удалился, Миних потаенно признался Мартенсу, другу близкому, другу сердечному:

– Конечно, мой падре, этот цесарец прав: штурмовать Очаков – безумие! Любой уважающий себя полководец в Европе, подойдя к такой цитадели, счел бы за разумное поворотить армию обратно. И никто бы не упрекнул его на ретираде. Но… здесь не Европа!

Остатками воды, уже загнившей в бочке, Миних ополоснул лицо после бритья. Велел созвать в шатер генералитет. И генералам объявил:

– Читаю вам приказ: «Атака придает солдату бодрость и поселяет в других уважение к атакующему, а пребывание в недействии уменьшает дух в войсках и заставляет их терять надежду к виктории…» Очаков этот мерзкий станем брать штурмом! Промедли мы – и из Бендер подойдет громадная армия визиря, сплошь из янычар жестоких состояща! Решайтесь…

Громыхнула с фасов Очакова пушка; первое ядро разбилось возле шатра, раздирая шелковый заполог, и принц Гессен-Гомбургский сразу доложил Миниху, что он смертельно болен.

– Только не умрите без причастия. А вы, принц Антон, – спросил Миних, – не заболеете по праву титула своего?

Принц Брауншвейгский поклонился:

– Мне перед женитьбою страхом болеть не пристало…

Ворота Очакова раскрылись, словно заслоны больших и жарких печек. Густые толпы янычар с ятаганами побежали на русский лагерь. Их встретили казаки саблями, а бомбардиры били из полевых пушек. Усеяв поле трупами, янычары убрались в Очаков, и ворота медленно затворились за ними.

Генерал Кейт снова начал придираться к Миниху:

– Штурм – ладно! Но… где же план Очакова? Отсюда я вижу только стены, на которых выставлены головы казненных христиан. Подобных наблюдений для штурма мало. Кто скажет, господа, как построен Очаков? Сколько пушек? Какая геометрия его фасов?

Миних этого не знал и отпустил генералов от себя.

– Друг мой, – с укоризною сказал ему пастор. – Нельзя же постоянно рассчитывать лишь на удачу в делах военных, как в игре картежной. Генерал Кейт прав, и если там глубокий ров, то… Скажи, чем ты его засыплешь?

– Проклятый Трубецкой! Он не привез фашинник… Где генерал Румянцев со своими банными вениками?

Явился Румянцев и сообщил, что они все веники съели.

– Как съели? – поразился Миних.

– А так, – мрачно отвечал Румянцев. – Взяли и съели. Хлеба-то ведь нет, Трубецкой не привез муки, опять сподличал…

После его ухода Миних набил трубку табаком, сказал:

– Все ясно, падре. Фашин нет. Веников нет.

– Как же солдаты пойдут через ров?

– Пойдут по трупам.

– Но там же… ров.

– Вот они и засыплют его… трупами!

Было жарко. Солнце стояло высоко. Лучи били вниз.

* * *

Миних не успел объявить штурма – он начался сам по себе, помимо воли фельдмаршала, и Миних был вынужден, как запоздавший гость, примкнуть к его буйной стихии. Случилось это так…