Сорок третий - Иван Науменко

— Неужели снова начнут докапываться, кто брат и кто сват? Мой тесть в старосты пошел, так я его так прижал, что своей тени боялся. Нам служил...

Партизаны хохочут.

— Теперь бумаги мало, на анкеты не хватает. Но придется, брат, поисповедоваться!

— Лучше с женой заранее разведись...

— Ходу тебе, Антосик, не будет. Не рассчитывай, что дадут должность. Не посмотрят, что к медали представили...

Неожиданно из сосняка вынырнула старушка с лубяной корзиной за плечами. Увидев незнакомых людей, устремилась назад, в чащу. Партизаны позвали ее к себе.

— Думала, к куреням прибилась, а тут вы, — не зная, с кем встретилась, объясняет старушка.

Бондарев мундир с блестящими погонами ее пугает.

— Мы партизаны, бабка. Не бойся.

Уверенности в этом у старушки, однако, нет. Она время от времени кидает настороженный взгляд на Бондаря.

— А етого ахвицера в плен взяли или как?

В лесу раздался раскатистый хохот.

— Теперь такую форму советские командиры носят. Чтоб немцы боялись. Наша армия наступает, скоро тут будет. Нам вот одного своего командира прислала...

— А ну вас! — старая машет рукой. — Напугали дурную бабу. Хаты спалены, а они цацки на плечи понадевали. Думала, генерал немецкий...

Вечером подъехали к Припяти. Спокойно, широко разлеглась она в невысоких болотистых берегах. Солнце висит низко, и зеркальная гладь реки, отражая косые лучи, как бы улыбается окружающему простору. Тепло, хорошо, тихо. Можно подумать, что нет войны, перестрелок, есть только эта ласковая река, широкие просторы лугов.

Бондарю припоминается случай, который произошел еще в начале зимы. Из-за Припяти в Минский штаб привезли деда Талаша, знаменитого партизана гражданской войны. Деду почти сто лет, но он подвижный, острый — такой, каким описал его Якуб Колас.

Деда собирались отправить в Москву, но самолета не было. В это время в штаб привели высокого истощенного человека. Он называл себя французом, музыкантом. Но как проверить?

— Вы ему скрипку найдите, — посоветовал Талаш. — Тогда и увидите, какой он музыкант.

Скрипку нашли, и солдат даже задрожал, увидев ее. Стремительно водя смычком по струнам, заиграл "Катюшу"...

Припять как бы делит здешние места на болотно-лесную и полевую части. Полевая часть с крупными селами — житница края. Колхозы здесь собирали хорошие урожаи, базары всегда были полны живности — слышалось мычание коров, свиной, поросячий визг.

Но партизанское движение на богатой степной равнине зародилось позднее, чем на северных песках да болотах. Местные отряды и теперь базируются в лесах, а за Припять делают только стремительные ночные вылазки.

Всадники решили заночевать в Будном. До Ивановки не так далеко, но ночью, близ гарнизонов, можно напороться на засаду.

Будное — своя деревня. В прошлом году горбылевцы наведывались сюда каждую неделю, имели связных, старосту, который им служил. Несколько ребят из этой деревни пришло в отряд.

Но Будного нет. Сожжено. В вечернем полумраке сереют верхушки землянок, поблескивают кое-где погасающие костры.

Не успели всадники доехать до середины деревни, как от землянки бросается наперерез женщина с растрепанными волосами:

— Партизаны! Постойте!..

Когда всадники останавливаются, женщина шепотом сообщает невероятную новость. В ее землянке сидит немец.

Допрашивают солдата, отъехав на опушку и натаскав, чтоб было на чем спать, соломы, разложив костер. Солдат — огромного роста, крупный, но вид изможденный. Лицо густо обросло щетиной, глаза запали, руки черные, грязные. Мундир висит клочьями, — видно, долго бродил но лесу. Но у него винтовка, патроны, даже две гранаты.

Вопросы переводит Костя из Горбылей, хлопец лет двадцати, которого Бондарь за знание немецкого языка оставил при штабе.

— Он говорит, — торопливо поясняет Костя, — что убежал от расстрела. Искал партизан, ибо иного выхода не было.

Бондарь косится на солдата.

— За что хотели расстрелять?

— Он говорит — за пораженческие настроения: сказал другому солдату, что Германия войну не выиграет.

— Откуда у приговоренного к расстрелу винтовка, гранаты?

— Говорит, ночью вылез из погреба и напал на часового. В лесу без винтовки нельзя.

— Где служил?

— В Речице, в охранном полку. Говорит, есть другие солдаты, которые не верят Гитлеру.

Партизаны смотрят на немца уже не так настороженно. Кто-то дает ему зажженную цигарку, и он жадно ею затягивается.

— Легко все проверить, — дипломатничает Бондарь. — Речица — недалеко. Наши люди там есть. Выясним все, что надо...

Когда Костя переводит слова солдату, тот улыбается, согласно кивает головой.

Еще через час о солдате знают все. Зовут его Бруно Габнер, родом из Гамбурга, имеет жену, двоих детей. До войны работал на металлургическом заводе, на строевую службу не взяли, так как у него больной желудок.

Переход немецких солдат на сторону партизан — не такая уж редкость. Начиная с весны случаев, подобных этому, было несколько. В бригаду Плотникова перешел недавно целый взвод во главе с фельдфебелем. Немцы со станции Горбыли тоже пришли. Но те помогали с прошлого лета.

IV

Лес — как море. Во всю неоглядную даль распростерлись сосновые боры, дубняки, березовые рощи. Отсюда, с пятидесятиметровой вышки, на которую из любопытства взобрался Бондарь, хорошо видны поляны, просеки, насыпь железной дороги-однопутки, хаты и станционные здания в Ивановке. Немцы, очевидно, специально соорудили такую огромную вышку, чтоб следить за партизанами. Однако не уследили. Неделю назад, не ожидая подкрепления, местный отряд напал на Ивановку. С лагерной охраной расправились сербы.

Деревообделочный завод, где вырабатывались шпалы, части для бункеров, дзотов, уничтожен начисто. Торчат обожженные столбы, лежат кучи кирпича, мусора.

По партизанскому лагерю расхаживают черноволосые, в обтрепанной одежде люди, возбужденно-радостные, веселые. Все они страшно худые, высохшие — кожа да кости, но глаза горят огнем.

— Здраво, другар! Беясмо тресли немца![9]

Бывшие узники живут победой. Их речь в основном понятна. Как и чувства, которых они не таят. Братья славяне с далекого синего Дуная...

Командир отряда Степан Сикора, великан, с пустым правым рукавом командирской гимнастерки, сидит перед шалашом. Вид у него озабоченный. Бондарь знает, почему он озабочен. Охрану лагеря несли около тридцати солдат. Часть из них сбежала, часть повстанцы перебили, восьмерых взяли живыми. Бывшие узники потребовали над ними суда, и Сикора разрешил.

— Я так подумал, — объясняет он, — фашисты издевались над ними, так пускай судят, это их право. Однако же, брат, беспощадные они. Всех восьмерых — в расход. Как разбойников с большой дороги. Мы даже опомниться не успели. — Сикора помолчал, почесал затылок. — Это же непорядок. Территория наша, потому и законы нашими должны быть. Волах, должно быть, намылит мне шею...

— Намылит, — подтверждает Бондарь. — Когда вызывал меня к себе, то как раз давал разнос Гаркуше. Его подрывники спустили под откос не тот эшелон, а редактор в газете написал об этом.

Сикора хохочет:

— Ну и чудаки! Хлопцев, допустим, винить нельзя. В зубы эшелону не смотрели. Подложили мину и давай бог ноги. А редактор — дубина. Хотя, брат, я тоже его понимаю. Зол на фашистов. На сто лет хватит злости! Такое натворили людоеды...

В полдень — новости: взят Харьков, несколько мелких городов. В сводке — Сумское, Полтавское направления.

Новость приносит Медведев. Он у Сикоры начальник штаба. Воспрянул духом парень, даже что-то начальственное появилось. А в прошлом году, в эту же пору или немного раньше, прибрел в отряд. Кажется, в окружение попал именно там, под Харьковом.

— Что может случиться за год, а, Сергей? — радостно спрашивает Бондарь. — Как дальше пойдет?

— Красная Армия вышла на оперативный простор. Через месяц прижмет фашиста к Днепру.

Вечером еще один горбылевец появляется — Комар. Служит в отряде начальником разведки и контрразведки.

— Встреча с мадьярами состоится в субботу, — докладывает он не то Бондарю, не то Сикоре. — Листовки связной передал.

Ждать, значит, еще три дня.

Оставшись наедине с Сикорой, Бондарь спрашивает:

— Как мои кадры?

— Медведев толковый парень. Прилепился тут к одной... Ты, может, знаешь — весной его тюкнуло. Ну, а медсестра не только бинты перевязывала... А у Комара характер как аршин. Может дров наломать. С этим судом я ему доверился — и вот видишь... Но за мадьяр не бойся. Там, на станции, толковая баба. Сделает все, что надо. Я ее в сорок первом специально оставил.

— Что-то ты хитришь, Степан Тарасович. Скажи честно, зачем меня позвал?

— Чудак ты. Надо твои погоны показать! Этот ихний командир роты никакой нам не товарищ. Чистейший служака! Но нос по ветру держит. Почуял — идти дальше с немцами не с руки. Хочет гарантию получить.