Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович - Антонина Коптяева

— Скупая ты! — промолвил он тихо.

— А что, Варя, можно ли на этом хомусе сыграть настоящую песню? — поинтересовался Хижняк, подъезжая к ним на своем табурете. — Ну, хотя бы ту, которую ты пела недавно?

— Песню о кукушке? Нет, у хомуса очень маленькие возможности. Это инструмент для девушек… В детстве мне так хотелось поскорее научиться играть на нем! Я завидовала, когда старшие сестры делились секретами, наигрывая на хомусе.

— Чего же тебе больше хотелось: научиться играть или иметь секреты? — ласково спросила Елена Денисовна, тоже подсаживаясь поближе со своим рукоделием.

— И то и другое казалось заманчивым. — Варвара запеленала в носовой платок свой инструмент и опустила его в нагрудный карманчик. — Сейчас учусь петь русские песни, очень полюбила русскую музыку. Хомус для меня — всегда милая-милая колыбельная. Играю — и мне вспоминаются наши долины, юрты, табуны диких лошадей в горах, где качаются над снегом высокие желтые травы. Якуты пришли издалека лет шестьсот назад. В наших сказках говорится о львах и орлах, о море. Мы пробились на север со стадами коров и коней, как кочевые скотоводы, но нам трудно здесь жилось и бедно, пока не появилась Советская власть. А теперь? Что творится теперь на севере? Мы-то все знаем! Давайте споем ту песню, которую принес вчера Денис Антонович.

Хижняк подкинул в печь еще совок угля, сел опять на место и, глядя, как тлели в печи золотые искры, запел приятным тенорком:

На рейде ночном легла тишина…

Елена Денисовна и Логунов дружно поддержали, а чуть помедля, точно примерившись, вступила Варвара, и ее высокий грудной голос светло влился в маленький хор.

Прощай, любимый город,Уходим завтра в море…И ранней порой               Мелькнет за кормойЗнакомый платок голубой.

20

— Может быть, придется и нам уйти в море, — сказал Хижняк. — Военные дела разыгрываются сильнее с каждым днем. Сегодня сообщали, что правительство Соединенных Штатов намерено просить конгресс об отмене закона о нейтралитете. Во как! Зачесались руки и у американских торгашей, нельзя ли, дескать, погреть их над огоньком, разложенным Гитлером! Они выпустили опять новые самолеты — «летающая крепость» — и требуют разрешения для своих судов перевозить военные материалы в Англию.

— Англия-то все-таки не чужая страна для Америки, — заметила Елена Денисовна. — Они вроде сестры.

— Эти сестры один раз уже вцепились друг дружке в горло! Капиталист с отца родного две шкуры слупит! Одним словом, времена нейтралитета кончаются. Кончились уже. Ежели в дело ввяжется Америка, то начнется настоящая мировая война. Не одолев Англию, Гитлер кинется на нас. Он как бешеная собака: мечется из стороны в сторону, пока его не пристукнут. Наверно, придется и нам повоевать?

— Похоже на то, — задумчиво кивнул Логунов. — Когда вы в гражданскую воевали, мы еще пешком под стол ходили. Нас-то уже Советская власть вырастила. Теперь наш черед защищать ее.

— Ты пойдешь на фронт, Платон? — спросила Варвара с прежней непринужденностью.

— Само собой. А ты разве не пойдешь?

— Я медицинская сестра, и комсомолка я, — ответила она с достоинством.

— А я кавалерийской бригады фельдшер, — заявил Хижняк, сразу приосанившись.

— Значит, останусь только я с ребятишками. Нам и здесь хватит дела, — серьезно сказала Елена Денисовна.

— Какая это песня о кукушке? — спросил Логунов Варвару уже у порога.

Ему не хотелось уходить: своя холостяцкая комната в общежитии не манила его.

— Якутская песня о весне. — Варвара остановилась рядом с ним, стройностью и легкостью движений напоминая дикую козу: чуть шевельнись — и, как стрела, махнет прочь. — Я ее спою в другой раз, — пообещала девушка, доверчиво приближаясь к неподвижному Логунову. — Там такие слова: моя красивая серая птичка возвещает, что наступило богатое лето, зазеленели шелковые узорчатые травы под сияющим солнцем. И много еще… Хорошая песня, но звучит она печально. Очень печально!

Увлекаясь разговором, Варвара трогает за руку или берет под локоть приятного ей собеседника, женщину погладит по плечу, даже возьмет за талию, только к Ивану Ивановичу обращается всегда очень сдержанно.

Логунов хорошо изучил эти ее особенности.

— Ты стала грустить в последнее время, — вырвалось у него.

Маленькая неосторожность — и Варвара отшатнулась, отняла ладонь от рукава меховой дошки Логунова.

— Уже поздно. Мне завтра нужно рано вставать.

Она даже попыталась сделать зевок, но рассердилась на свое притворство и добавила просто:

— Вам пора домой, Платон Артемович!

— Совсем не пора! И вовсе не хочу я домой! — протестовал Логунов уже за дверью, на морозе, но его протеста никто не слышал.

Он стоял возле дома и смотрел на окна, густо затканные морозным узором, по матовым стеклам двигались черные тени, шевелились на перекрещенных полосах света, желтевших на снегу. Логунову было грустно, однако он не чувствовал холода одиночества.

«Тяжел, очень тяжел, но не безнадежен», — вспомнились ему слова Ивана Ивановича, сказанные об одном оперированном больном. — «Да, а как он сам?» — подумал Логунов и посмотрел на окна квартиры доктора.

Там светилось только крайнее окно — рабочая комната Ивана Ивановича, остальные три слепо глядели в темноту тусклыми бельмами замороженных стекол. Тоской повеяло на Логунова от этой, точно выморочной, половины дома. Он вспомнил разговор с Иваном Ивановичем на руднике и решительно поднялся на крыльцо, занесенное снегом, постучал, подождал минуту и еще постучал. Дверь медленно, трудно распахнулась. Иван Иванович, смутно белея лицом, стоял за порогом.

— Войдите! — сказал он тихо, не узнав Логунова.

Логунов захлопнул дверь и пошел за хирургом по неосвещенному коридору. Только теперь он почувствовал, что поступил бестактно: может быть, доктор уже раскаивался в своей исповеди, как в слабости, недостойной настоящего мужчины.

— A-а, это вы! — произнес Иван Иванович, взглянув в лицо ночного гостя, когда они вошли в комнату. — Я думал, вызов к больному. Очень рад вас видеть у себя! Очень рад! — повторил он, но свежевыбритое лицо его оставалось пасмурным. — Как видите, работаю.

Он кивнул на разложенные рукописи. Белый лист высоко торчал из пишущей машинки, под лампой, затененной бумажным абажуром.

— Помешал вам?

— Нет, нужно и отдохнуть. Очень много работаю. Наверстываю. На днях отправляюсь в свое путешествие, довольно откладывать. — Тут только Логунов рассмотрел вещи, сложенные в углу, и постель на диване. — Ольге Павловне нездоровится… — начал было доктор, поймав взгляд Логунова, брошенный на его одинокое ложе, но вспомнил, что ему все известно, махнул рукой и сказал с горестью: — Живу и не живу! Страшно, Платон Артемович, если некуда уйти! Раньше мне казалось, что в таких случаях нужно действовать очень решительно: рвануть, и все. А вот даже подумать боюсь, что это не болезнь, не каприз женщины. Легко тому рвануть, у кого есть что-то на стороне или когда чувство уже перегорело, а когда любишь… Да что говорить! Хотите чаю?

Логунов пил чай у Хижняков, но взглянул на подтянутые щеки хозяина и согласился.

— Она спит. Пожалуй, в самом деле прихворнула. В такие морозы целыми днями ездит по району. То на нартах, то на грузовик пристроится. — Иван Иванович забрал по пути пепельницу с окурками и вышел на кухню.

Логунов осмотрелся. Еще чувствовалась заботливая женская рука, но как будто хозяйничала посторонняя женщина: пришла утром, прибрала, смахнула пыль — и до завтра, оттого домашний кабинет напоминал канцелярию, где заночевал кто-то из сотрудников.

«Неужели Ольга Павловна воспользуется его отъездом и уйдет совсем? — с острым сожалением подумал Платон. — Прискорбная история! Но отсоветовать ему поездку я не могу! Не только потому, что мы слово дали и там ждут доктора, а потому еще, что нельзя им сейчас оставаться вместе в таком состоянии. Его отъезд поможет обоим выпрямиться. Вмешиваться и уговаривать их на мир и любовь просто невозможно: тут и ссоры-то не было. Произошел какой-то скрытый глубокий надрыв. А очень жаль! Теперь, когда Ольга Павловна стала работать, могла бы сложиться у них замечательная семья!»

21

— Чай уже готов! — сказал Иван Иванович, появляясь в дверях с чайником. — Сейчас печи топятся до поздней ночи.

Легко двигаясь по комнате, он перенес на диван машинку, собрал бумаги и ловко расставив на столе посуду, стал доставать то из шкафчика, то с окна из-за занавески масло, сыр, початую бутылку коньяку и банки консервов — видимо, привык опять обходиться без женской помощи.

— Выпьем за дружбу! — сказал он, усадив гостя и усаживаясь сам. — Спасибо, что зашли. А я явился из больницы и сразу к машинке. Все-таки работа — лучшее средство для успокоения, — добавил он, но вдруг задумался и долго сидел так, забыв о Логунове. — Давайте выпьем и за любовь, — встрепенувшись и не заметив сделанной им длинной паузы, предложил он. — Что вы так на меня посмотрели? Ведь мир хороших человеческих чувств не изменился оттого, что с одним чудаком произошло крушение. И этот чудак не сделался скептиком, не впал в пессимизм…