Король сусликов - Гоян Николич

пищу для размышлений, — объяснил мне Чаз. — Когда им кажется, что я сержусь, они лучше работают. Подданными проще всего управлять, если иногда выбивать их из колеи.

Ужин неизменно подается Чазу в семь часов вечера, когда все его домочадцы уже садятся ужинать. Поскольку это самый обильный прием пищи за день, Чаз, по возможности, пытается собрать за столом как можно больше детей, что не так-то просто, поскольку у короля сусликов шестнадцать дочерей и двадцать четыре сына, причем половина из них угрюмые, погруженные в себя подростки.

С половины девятого до девяти Чаз диктует распорядок дня на следующий день и несколько вдохновляющих обращений к народу. Топор их прилежно записывает и относит главному инспектору колонии по имени Джулс. Эти обращения тот записывает на пленку, а потом проигрывает по хитрой системе глобального оповещения.

До десяти вечера Чаз слушает какую-нибудь аудиокнигу. Затем он любуется одной из своих коллекций, например коллекцией армянских почтовых марок, погашенных в первый день их выпуска, контрамарками на рок-концерты, документами с автографами президента Милларда Филмора… Ну, в общем, вы поняли.

В одиннадцать часов король сусликов с супругой обсуждают события прошедшего дня за чашечкой чая из побегов пшеницы.

Затем Чаз смотрит что-нибудь из классики мирового кинематографа до двух часов ночи, потом вылезает на поверхность и совершает по периметру обход колонии, проверяет дозоры, часовых, болтает с солдатами и постреливает из винтовки в койотов и любую другую живность, осмелившуюся приблизиться к подземному поселению, которое он поклялся защищать.

ГЛАВА 37

Вот уже много дней кряду Чаз не заглядывал ко мне в гости.

Тем временем армия сусликов развернула полномасштабное наступление. Что эти грызуны только не творили! Они вырыли целый лабиринт подземных ходов под школьным бейсбольным полем. Забрались на склад телефонной компании и разгрызли полтораста метров кабеля.

Они проникли в ветеринарную клинику, вскрыли один из шкафов и превратили в мелкую труху хранившиеся там старые рентгеновские снимки. Один лишь просмотр этих снимков, в представлении сусликов, обрекал грешника на чистилище, где ему предстояло обретаться, страдая в бесплотном виде, до Страшного суда.

По крайней мере, именно такие объяснения я получил, когда однажды попытался рассказать Чазу, как сходил к хиропрактику. При одном лишь упоминании о рентгене его величество заткнул уши и принялся истерически голосить.

Позвонил директор школы и принялся пенять на газету. Во-первых, в разделе спортивных новостей в турнирной таблице царила жуткая путаница, а во-вторых, он заявил, что такое количество грамматических ошибок, как в моем еженедельнике, просто позор для журналиста. Крыть было нечем. Орфография не мой конек, причем так было всегда. Учеба как процесс мне очень нравилась. Зубрежка вызывала отвращение.

Одна из посетительниц, заглянувших в редакцию, поинтересовалась, откуда у меня на руках следы десятков крошечных укусов. Я ответил, что на меня напала банда вампиров-лилипутов.

К нам из Департамента охраны дикой природы штата приехал биолог, а вместе с ним и чиновник из отдела по связям с общественностью. Глава города встретил их с фанфарами в мэрии. Гостям предстояло помочь администрации решить проблему с сусликами. На встрече, естественно, присутствовал и я, чтобы сделать фото для газеты.

Тем временем бригада Си-эн-эн, присланная освещать пожар на горе Беллиэйк и убийство Мелинды Бастоу, сняла короткий, но очень атмосферный репортаж о «необузданном пламени, сеющем хаос в маленьком колорадском городке». Репортаж показали по федеральному каналу.

Подумав, что много фотографий для газеты не бывает, я решил сгонять на ранчо «Последний шанс». Бабушка Дора снова звонила, на этот раз заявив, что у нее загадочным образом обвалился старый амбар с сеном. Я принял таблетку и отправился в дорогу в надежде, что со временем в голове прояснится. Меня, как и прежде, мучили кошмары, а теперь к ним добавилась еще и тоска из-за гибели Мелинды.

Несмотря на то что Дора умела плеваться на шесть метров и кидала сено вилами, словно заправский ковбой на родео, внутри ее домика оказалось на удивление чисто. Куча элементов декора свидетельствовала о том, что здесь обитает именно женщина.

Жаркий ветер раздувал занавески с оборками. На полированной полочке стояли черно-белые фотографии в старомодных овальных рамках. С фото смотрели морщинистые старики в ковбойских шляпах. Один из них, вислоусый, в застегнутой на все пуговицы белой рубахе и кожаных ковбойских гамашах поверх штанов, сидел верхом на лошади в испанском седле с высокой лукой. На другой фотографии была запечатлена стройная девушка со стянутыми в узел волосами и в модной кордовской шляпе. А вот девочка в нарядном белом платье, в ожидании первого причастия. В ее крошечных ручонках — церковная свечка. На одной очень старой фотографии я увидел пустой загон для скота посреди поросшего шалфеем поля где-то на ранчо «Последний шанс».

На отдельной полке в свете горящей свечи стояла фотография покойного мужа Доры — Гектора.

Мерцал экран телевизора — показывали очередной документальный фильм об иракской войне. Дора покачала головой и погрозила телевизору пальцем:

— Погляди на этих дурней. Слышь, как восторгаются? Чего там восторгаться-то? Это ж война! Вон у меня Гектора в пятьдесят первом в Корею отправили. Он мало что об этом рассказывал, но я-то знаю, повидал он там — будьте-нате. Вы… ну, те, которые, в общем, пороха нюхнули, не шибко любите об этом говорить. сама не знаю, как у вас получается держать все в себе.

Мы вышли на просевшую веранду. Старуха погоняла слюну в рту, сплюнула и проводила плевок взглядом.

— В седле сидеть умеешь? — спросила она, сунув в рот очередной кусочек жевательного табака.

— Удержусь, не упаду, — заверил я ее.

Мы направились к ограде, возле которой стояла расседланная роскошная лошадь Доры. Старуха скрылась из виду, но вскоре показалась снова, ведя на поводу какую-то уродину, больше похожую на пони, нежели на коня, но я не особо привередливый.

— Она у меня немного домоседка и чуток медлительна, но тебе сойдет, — сказала Дора.

Старуха с самым серьезным видом сообщила, что ее лошадь была настоящей чалой масти поверх вороного окраса, словно бы этот единственный факт напрочь обессмысливал все дальнейшие объяснения. Грива, хвост, голова и ноги остались черными, даже когда лошадь состарилась. Немного подумав, старуха не без трепета в голосе добавила, что при определенном освещении шкура кобылы переливается, словно бархатная. Когда лошадь была жеребенком, Дора полагала, что та вырастет буланой, но буланые в преклонном возрасте становятся светлее, а с ее лошадью этого не произошло. О том, что кобыла уже давно немолода, можно было догадаться лишь по сероватым пятнам на холке, напоминавшим мазки