Пандем - Марина Дяченко

…Мне кажется, она слишком мало грустит по Витальке. Кто я такой, чтобы ходить за ней с градусником для измерения грусти?

Я мог бы сказать: я так рад тебя видеть. Я как собака, которую одновременно гладят и бьют: я рад тебя видеть, я потерял тебя, я теряю Витальку, я боюсь думать о Никасе. Уж лучше бы тут был громкий оркестр, длинные речи, гимны, цветы…

Нас по-прежнему что-то связывает, думал Ким. Виталька потянет за собой не только ниточки воспоминаний… родства… принадлежности… все эти тонкие тёплые капилляры, для которых расстояние не имеет значения… Он потянет за собой жгутик моей обиды… или как называется это чувство? Я не могу остановить моего сына. Даже если сейчас расскажу ему о Никасе. Даже если совру… Может быть, напрасно я не боролся за него, так легко передал в Пандемово распоряжение? Он потянет за собой этот мутный упругий жгутик, может быть, поначалу не осознавая этого. Но когда у него будет свой сын…

– Двадцать пять лет, – сказала Арина медленно. – Наверное, ты закончил бы какой-нибудь институт. Может быть, отслужил бы в армии… В армии, какой ужас. Наверняка болел бы…

– Мама? – осторожно спросил Виталька.

– Если бы не было Пана, – пояснила Арина. – Я вот сейчас подумала, как сложилась бы наша жизнь, если бы Пандема не было.

– …Жизнь? – переспросил Виталька после длинной паузы.

Он мог бы сказать: не было бы Пана – не было бы жизни. Пандем – это и есть жизнь; мы будем жить столько, сколько захотим, и так, как сочтём нужным. Мы будем менять всё, что наскучит. Мы будем хранить всё, что дорого. Посмотрите же наконец на звёзды – этот мир наш, мы его заселим, и там, далеко, каждый из нас станет Пандемом…

Но Виталька молчал и недоуменно смотрел на Арину.

…Много десятилетий назад на каком-то празднике в начальной школе маленький Ким Каманин вдруг забыл слова стихотворения; его очередь выступать всё приближалась, он стоял в шеренге нарядных детишек обморочно-бледный, словно перед расстрелом, и в единую секунду – в ту коротенькую паузу, когда предыдущий писклявый чтец уже замолчал – вдруг вспомнил всё до последнего слова, как будто стишок был нацарапан огненным гвоздём на стене перед Кимовыми глазами. С тех пор прошли десятилетия, он забыл и праздник, и стишок, и себя-ребёнка, но ощущение внутреннего прорыва – вспышки, освещающей мозг изнутри – моментально восстановило в памяти запах астр и запах новой рубашки, рисунок линий школьного паркета, и ту решительную, в холодном поту радость…

– Иди, – сказал Ким. – Давай…

Сидящий Виталька быстро поднял голову, и Ким встретился с сыном глазами.

Он мог бы сказать – «я верю в тебя» или ещё что-нибудь столь же патетическое. Он мог бы сказать – ты прав, я признаю, теперь я отпускаю тебя с лёгким сердцем, лети, полетай…

Сын смотрел на него снизу вверх. Как все, кто вырос при Пандеме, он был научен видеть под словами поступки. Может быть, когда у него будет собственный сын…

– Удачи, Виталька, – сказал Ким еле слышно. – Счастливо.

– Спасибо, – тихо отозвался Виталька.

* * *

Его окликнули сзади.

Он остановился, но оборачиваться не стал.

Орбитальная станция, отлично видимая на ночном небе, ушла за горизонт. Арина уехала, помахав рукой из-за дымчатого щитка, по привычке называемого «ветровым стеклом»; Ким остался один, и был совершенно один посреди парка, пока его не окликнули.

– Ким…

Он наконец-то обернулся.

Тот, кто позвал его, стоял шагах в десяти. За спиной у него были огни транспортной развязки, потому лица Ким, разумеется, не видел.

– Не надо, – сказал Ким. – Мне кажется, это не совсем честно… Понимаешь?

Его собеседник молчал.

Ким вспомнил: секунду назад он сказал сам себе, что готов, пожалуй… Что наконец-то, как перед броском в воду – готов…

И вот.

Он шагнул вперёд. Его собеседник не двинулся с места; Киму зачем-то захотелось потрогать его за рукав. Универсальная ткань «эрго», мягкая и жёсткая одновременно, не рвущаяся и устойчивая к загрязнению, самокрой, терморегулятор, массаж, эффект хамелеона…

Я прячусь, подумал Ким. Моё сознание даёт петли, как заяц в снегу. Мне нужно время, чтобы принять эту картинку – ночь, Виталька улетел… И он пришёл ко мне. Как ни к кому не приходит вот уже много лет…

– Спасибо, – сказал его собеседник.

– За что?

– За то, как ты проводил Витальку… И ещё за то, что ты не поверил ни на секунду, будто это я убил Никаса.

– Выйди на свет, – попросил Ким. – Я давно не видел твоего лица…

– Никас сказал бы, что ты совершаешь обычную ошибку. У существа, подобного мне, не должно быть лица.

– Никас был прав?

– В чём-то да… Ты знаешь, я ведь был немножко Никас. Я умер вместе с ним. Я умираю ежесекундно – с теми стариками, которые ложатся спать и не просыпаются…

Он стоял очень близко. Киму казалось, что он чувствует его дыхание. Как там говорил Никас? «…приучены Пандемом воспринимать его как человека… Как этически ориентированное существо…»

– Послушай, – медленно сказал Ким, – Пан… Я не могу говорить с тобой. Я отвык. Давай сядем хотя бы на скамейку…

Скамейка покачивалась в воздухе – сантиметрах в сорока от земли. На самом краю лежала кукла, забытая ещё днём кем-то из бегавших в парке детей; Ким бездумно взял куклу в руки. Посадил на перила; кукла упала. Ким поймал её на лету.

Пандем уселся рядом. Ким наконец-то увидел его лицо: Пандем был теперь вне возраста. Ему можно было бы дать и «плохие» тридцать, и «хорошие» шестьдесят – в зависимости от освещения. И ещё в зависимости от того, как он смотрел.

Будь он человеком…

– Пан, зачем ты…

– Не спеши. Тебе кажется, что времени нет – а его полно. У тебя. У меня. Очень много времени. Не суетись.

– Ты – сейчас – говоришь с Виталькой?

– Да. И он счастлив. Как минимум половина этого счастья – твоя заслуга.

– Что он делает?

– Тестирует стыковочный узел. Думает терминами. Вспоминает свой день рождения, когда ему исполнилось десять.

– А…

– Она уже спит. Ей снится луг, туман, по лугу бродят лошади… Очень красивый сон.

– Она по-прежнему дни и ночи проводит в беседке?

– Нет. Она знает, что я рядом, даже когда я не отвечаю.

– Ты ей нужнее, чем я.

– Вот формула, которая тебя мучит.

– Ты ей нужнее, чем я, чем дети… Пускай. Мне достаточно знать, что она… что с ней всё хорошо.

– Она одинока. Если это называется «хорошо», то тогда, конечно…

Ким открыл рот, чтобы ответить, но решил, что слова излишни. Всё, что можно было сказать и подумать, было давно передумано и сказано.

– Пан… Тебе важно, чтобы я видел в тебе человека?

– Ты неправильно спрашиваешь. Почему именно человека? Люди придумывают характер своим машинам, жилищам, игрушкам… В примитивный искусственный интеллект впихивают представления о добре и зле – хотя бы на уровне «полезно-вредно». Сейчас ты хочешь спросить меня: «Пандем, тебе так важно, чтобы я видел в тебе справедливое или несправедливое, доброе или злое, благородное или коварное существо?»

– Ладно, – сказал Ким, глядя на далёкие огни. – Пусть так… А если спросить по-другому: Пандем, ты в самом деле имеешь представление о добре, зле, любви, совести… весь этот звонкий инструментарий, который я подсознательно… и даже сознательно, чего там… пытаюсь тебе навязать?

Пандем вздохнул; плечи, обтянутые самокроящейся тканью «эрго», поднялись и опустились.

– Хороший вопрос, Ким… Очень хороший. Я бы сказал, корневой… Тебе осталось спросить только, а что же такое любовь и совесть в моём исполнении. И ещё – могу ли я избегать ошибок. Когда ты вереницей задашь эти три вопроса, мне останется лишь улыбаться смиренно, благо сегодня я в человеческом обличье и у меня есть рот, чтобы улыбаться…

– А ответов я…

– А смысл в ответах? Ты всегда можешь сказать себе, что я соврал. Или ответил не полностью. Или вообще создал в твоей голове иллюзию ответа…

– Я никогда не пойму тебя, – сказал Ким с ужасом.

Пандем повернул голову и посмотрел Киму в глаза. Взгляд был совсем не такой, как с экрана, с монитора, с изображения на сетчатке: взгляд был тяжёлый, Киму сделалось душно.

– Ты уже понял, – сказал Пандем шёпотом. – Ты понял, что в самом деле… не поймёшь.

Ким молчал.

– Прости, – сказал Пандем. – Тебе кажется, что я пришёл к тебе в человеческом обличье, чтобы подкупить… надев маску овечки. На самом деле это обличье – адаптер… между тобой и тем, что сейчас я.

– Пан…

– С тех пор, когда мы разговаривали у тебя на кухне… я вырос во много миллионов раз. Ты действительно не поймёшь меня.

– Никас, – прошептал Ким, содрогаясь от внезапной догадки.

– Да.