Солнце и Замок - Джин Родман Вулф

и после этого жалость к себе самой – дело такое уж стыдное?

На глаза ее навернулись слезы.

Я покачал головой.

– Кто же поплачет о ней, если не ты?

– Ты.

– Но не по той же причине. Она была мне верным, настоящим другом, а таковых у меня никогда не водилось во множестве.

– Теперь понятно, отчего все эти лица плачут, – заметила Бургундофара. – Этот зал нарочно устроен для слез.

– Для прибывающих и уходящих, – негромко добавил новый голос с порога.

Обернувшись, я обнаружил у входа двух иеродул в масках и, ожидавший вовсе не их, Барбата с Фамулим поначалу в них не узнал, однако голос Фамулим (а говорила именно она) узнал немедля и вскрикнул от радости.

– Друзья мои! Вы отправляетесь с нами?

– Пришли мы лишь затем, чтобы привести тебя сюда, – ответила Фамулим. – Цадкиэль отправила нас за тобой, но в апартаментах тебя не оказалось. Скажи, Севериан, увидишь ли ты нас когда-нибудь?

– И не раз, – подтвердил я. – До встречи, Фамулим!

– Так, значит, ты знаком с природой нашей. Тогда – привет тебе; тогда – прощай!

– Люки откроются, как только Оссипаго задраит ту дверь, – добавил Барбат. – Воздушные амулеты у вас при себе?

Я вынул из кармана свой и надел. Такое же ожерелье извлекла из кармана Бургундофара.

– Теперь я, как и Фамулим, приветствую тебя, – подытожил Барбат и отступил назад, за порог, а проем арки тут же затворился за ним.

В тот же миг распахнулись спаренные люки по ту сторону зала. Слезы масок испарились, высохли на лету, а в проеме люка засиял черный занавес ночи, растянутый меж гвоздиков-звезд.

– Нам пора, – сказал я, но сразу же вспомнил, что Бургундофара меня не слышит, и, подойдя ближе, взял ее за руку, после чего надобность в разговорах отпала сама собой.

Вместе оставили мы корабль, и лишь у порога, замедлив шаг, оглянувшись напоследок, я вдруг понял, что так и не узнал его названия (если он вообще хоть как-нибудь наречен), а среди масок на стенах разглядел изваяния знакомых лиц – лиц Зака, Цадкиэль и его капитана.

Ожидавший нас тендер оказался гораздо больше, внушительнее суденышка, доставившего меня на поверхность Йесода – таким же огромным, как тот, что вез меня к кораблю с Урд, а может статься, и вовсе тем же самым.

– Бывает, им удается подвести эту громадину гораздо ближе, – поведала мне одна из матросов, назначенная нам в провожатые, как только мы взошли на борт. – Да только вечно их заносит то парой звезд правее, то парой звезд левее, так что гостить вам у нас около суток.

Я попросил ее показать Солнце нашей Урд, и провожатая сделала мне этакое одолжение. Солнце оказалось всего-навсего малиново-алым пятнышком чуть выше леера, а все миры его, даже Дит – неприметными точками, темневшими, пересекая его насупленный лик.

Тогда я попробовал показать в небе ту неяркую белую звездочку, частицу моего существа, однако встречавшая нас не смогла ее разглядеть, а на лице Бургундофары отразился откровенный испуг. Вскоре мы, миновав шлюз тендера, оказались в палубной рубке.

XXVII. Возвращение на Урд

Я отнюдь не был уверен, что между нами с Бургундофарой возникнет любовная близость, однако нас разместили в одной каюте (причем раз этак в десять меньше апартаментов, где я провел последнюю ночь на борту корабля), а когда я обнял ее и принялся раздевать, она не возразила ни словом. В постели она оказалась далеко не столь умелой и опытной, как Гунни, хотя, разумеется, не девственницей. С каким же удивлением я вспомнил, что мы с Гунни были близки всего раз…

После ее юное воплощение призналось, что нежностью ее до сих пор никто из мужчин не баловал, с благодарностью поцеловала меня и уснула на моем плече. Никогда не считавший себя особо страстным в постели, я некоторое время, лежа без сна, размышлял над этим и, как обещал некогда себе самому, вслушивался в шорох столетий, уносящихся вдаль за бортом.

Впрочем, то вполне могли быть лишь годы – годы моей собственной жизни. Поначалу, почувствовав под собой исцелившуюся ногу, а после бреясь перед выходом из апартаментов и разглядывая в зеркале непривычное, новое лицо, я решил, что каким-то образом избавлен от них (не зря же Гунни надеялась на избавление от прожитых лет), но теперь понял: нет, это вовсе не так.

Избавился я лишь от старых ран, нанесенных копьем некоего безвестного асцианина, и когтями, спрятанными Агией в кулаке, и зубами летучей мыши из тех, что питаются кровью, а значит, попросту стал таким, каким стал бы, не получив этих (и, вероятно, других) ран, а посему и лицо мое сделалось лицом незнакомого, загадочного существа – ибо кто может оказаться для человека загадочнее, чем он сам, либо действовать еще более непостижимо? Я стал Апу-Пунчау, на моих же глазах воскрешенным посреди каменного городища. Прежде казавшееся юностью, сейчас все это вселяло уныние, скорбь о новых годах жизни, которые могли ждать меня впереди. Может статься, когда-нибудь я, подобно Гунни, снова взойду на борт корабля Цадкиэль в поисках истинной юности, однако если меня вновь отвезут на Йесод, останусь там, буде мне это позволят. Возможно, на протяжении многих веков йесодский воздух смоет с меня бремя тех лет.

В размышлениях о них и о нескольких предшествовавших мне вдруг подумалось, что мое обхождение с женщинами зависело не столько от собственной воли, сколько от их отношения ко мне. С хайбитой Теклы в Лазурном Доме я держался довольно грубо, а с настоящей Теклой в ее камере нежно, неловко, как всякий невинный мальчишка, с Доркас поначалу был вспыльчив, с Иолентой (которую, можно сказать, взял силой, хотя нисколько не сомневался тогда и не сомневаюсь сейчас, что ей хотелось этого) тороплив и неуклюж, а с Валерией… о Валерии я уже и без того рассказал слишком многое.

Впрочем, ко всем мужчинам этого применить, безусловно, нельзя: многие – а может быть, даже и я сам – со всеми женщинами обходятся на один и тот же манер.

Думая обо всем этом, я задремал, а проснувшись, обнаружил, что во сне отвернулся от Бургундофары, вновь задремал, проснулся и поднялся, не в силах снова уснуть: сам не пойму, отчего, мне страшно захотелось взглянуть на Белый Исток. Стараясь как можно меньше шуметь, я надел ожерелье и отыскал путь на палубу.

Бесконечная ночь межсолнечной пустоты терпела сокрушительное поражение. Тени мачт и моя собственная тень казались нарисованными на дощатом настиле чернейшей из красок, а Старое Солнце из