Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт

свой плакат с изложением нового государственного устройства, Макиавелли — обзор современной истории, третий автор — жизнь Савонаролы, четвертый — осаду Пьомбино Альфонсом Великим[536] и т. д., и все это с целью большей убедительности. Но с такими же основаниями многие другие авторы в угоду своей публике, чтобы привлечь к себе ее внимание, должны были прибегнуть к гекзаметрам. То, что писатели могли и желали преподнести читателю в этой форме, лучше всего наблюдать на материале дидактической поэзии. В XVI в. она претерпевает совершенно фантастический взлет, с тем чтобы воспеть в гекзаметрах получение золота, игру в шахматы, производство шелка, астрономию, венерические болезни и пр.; также сюда можно присоединить множество пространных стихотворений, написанных по-итальянски. Такую поэзию принято сегодня отвергать не читая, и мы не в состоянии сказать, насколько на самом деле достойны прочтения эти произведения[537]. Одно можно утверждать с полной уверенностью — что эпохи, несравненно превосходящие нашу в отношении чувства прекрасного (мы говорим как о позднегреческом и римском мире, так и о Возрождении), не в состоянии были обойтись без этого жанра. На это могут возразить, что ныне поэтическая форма исключается не из-за недостатка чувства изящного, но вследствие более серьезного и универсалистского подхода ко всем образовательным ценностям. Что до нас, то мы воздержимся от суждений по этому поводу.

Некоторые из этих дидактических произведений время от времени издаются до сих пор, как, например, «Зодиак жизни» Марцелла Палиндженио{339}, тайного протестанта из Феррары. С высшими вопросами относительно Бога, добродетели и бессмертия автор связывает обсуждение разнообразных внешних жизненных явлений, также и с этой стороны выказывая себя авторитетом по истории нравов, не заслуживающим пренебрежительного отношения. Однако в существенной своей части его поэма выходит за пределы Возрождения, поскольку здесь, в силу поставленных серьезных учебных целей, аллегория выдвигается уже на первое место в сравнении с мифологией.

Однако ближе всего к уровню античности поэты-филологи этого времени подошли в области лирики, в особенности в элегии; это касается также и эпиграммы.

Если говорить о легком жанре, то здесь Катулл производил на итальянцев совершенно чарующее впечатление. Многие изящные латинские мадригалы, многие небольшие инвективы, многие злобные послания представляют собой в чистом виде переработки его произведений; далее, ни словом не повторяя стихотворение о воробье Лесбии, однако находясь в полной зависимости от хода его мыслей оплакиваются бесчисленные усопшие собачки и попугайчики. Но имеются в данном жанре и такие небольшие по объему стихотворения, которые, когда бы какая-нибудь явная мета не указывала на XV или XVI в., были бы вполне способны ввести в заблуждение насчет их истинного возраста даже знатока.

* * *

Вто же время среди написанных сапфическим, алкеевым и прочими размерами од едва ли возможно отыскать хоть одну, которая бы так или иначе ясно не заявляла о своем современном происхождении. Главным образом это есть результат риторической словоохотливости, присущей самим античным авторам, пожалуй, начиная лишь со Стация, а также режущей глаз нехватки лирической сосредоточенности, которой постоянно требует этот жанр. Отдельные части той или иной оды, 2-3 ее строфы вполне могут создавать впечатление античного фрагмента, однако более значительное по размеру произведение как целое редко сохраняет такой привкус. Когда же он тем не менее сохраняется, как, например, в случае изящной оды к Венере, принадлежащей Андреа Наваджеро{340}, читатель без труда выявляет заурядную переработку по мотивам античных шедевров[538]. Некоторые авторы од завладевают сферой культа святых и строят свои обращения к ним, проявляя изрядный вкус, по образцу аналогичного содержания од Горация и Катулла. Таков Наваджеро в его оде к архангелу Гавриилу, но особенно это относится к Саннадзаро, заходящему в своем переиначивании языческого благоговения чрезвычайно далеко. Он воспевает главным образом своего святого-покровителя[539], чья часовня имелась в его прекрасно расположенной небольшой вилле на берегу Посилиппо, «там, где морские волны выпивают источник, точащийся из скалы, и ударяют в стены крохотного святилища». Его услада — ежегодный праздник св. Назария, а лиственные орнаменты и гирлянды, которыми украшается церквушка именно в этот день, представляются ему жертвенными приношениями. Спасшись бегством вместе с изгнанным Федериго Арагонским{341}, с сердцем, полным печали, приносит он в Сен-Назере при впадении Луары своему святому, в день его праздника, венки из самшитовой и дубовой листвы. Он вспоминает прошлые годы, когда молодые люди со всего Посилиппо съезжались на праздник святого на украшенных венками лодках, и молились о возвращении домой[540].

* * *

Прежде всего обманчиво античное впечатление создается рядом стихотворений, написанных элегическим размером или просто гекзаметром, содержание которых простирается от элегии в собственном смысле до эпиграммы. И если велика была вольность, с которой гуманисты обращались с текстами римских элегиков, то они и в наибольшей степени ощущали себя приближающимися к ним в своих подражаниях им в этой области. Так, элегия Наваджеро к ночи столь же мало свободна от реминисценций, основанных на этих образцах, как и любое другое стихотворение этого жанра и этой эпохи, и тем не менее в ней слышен прекрасный отзвук античности. И вообще Наваджеро[541] озабочен в первую очередь подлинно поэтическим содержанием, которое передается им затем не рабски-подражательно, но с мастерской свободой в стиле «Антологии», Овидия, Катулла, а также Вергилиевых эклог. К мифологии он прибегает чрезвычайно умеренно, например, чтобы в связи с молитвой к Церере и другим сельским божествам нарисовать картину самого непритязательного существования. Наваджеро успел только приступить к приветствию родине по случаю возвращения из посланнической миссии в Испанию. Если бы все прочее отвечало началу, у него вполне могло получиться нечто цельное, подобное «Bella Italia, amate sponde» Винченцо Монти{342}:

Salve cura Deum, mundi felicior ora,

Formosae Veneris dulces salvete recessus;

Ut vos post tantos animi mentisque labores

Aspicio lustroque libens, ut munere vestro

Sollicitas toto depello e pectore curas!{343}

Элегическая либо гекзаметрическая форма становится сосудом для любого возвышенного патетического содержания, и здесь находят свое выражение благороднейший патриотический подъем (с. 82, элегия к Юлию II) и исполненное напыщенности обожествление правителей[542], но также и нежнейшая меланхолия Тибулла. Марио Мольса, соперничающий со Стацием и Марциалом в части льстивых выражений по адресу Климента VII и дома Фарнезе{344}, в написанной во время болезни элегии «к товарищам» высказывает такие прекрасные и поистине античные мысли о смерти, какие могли принадлежать кому угодно из древних, причем без заимствования у них сколько-нибудь существенных моментов. Саннадзаро с наибольшей полнотой