Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт

и Саннадзаро с его тремя песнями «De partu Virginis»{335}. Саннадзаро привлекает мощным равномерным потоком, в котором он бесстрашно смешивает языческое и христианское, пластической силой изображения, своей совершенной и отточенной работой. Вплетая строки из IV эклоги Вергилия{336} в песню пастухов у яслей, он не страшился, что его стихи проиграют при сопоставлении с теми. Перенося действие в потустороннюю сферу, Саннадзаро то здесь, то там проявляет дантовскую отвагу, как, например, заставляя царя Давида в лимбе патриархов встать со своего места, чтобы запеть и произнести пророчество, либо когда Предвечный обращается к небесным духам, восседая на троне в своем одеянии, блистающем образами всего элементарного существования. В иных случаях Саннадзаро без тени смущения сплетает античные мифы со своей главной темой, однако впечатления неуместности при этом не возникает, поскольку он пользуется языческими богами исключительно как обрамлением, не отдавая им никаких основных ролей. Тот, кто испытывает желание ознакомиться с художественными возможностями того времени в полном их объеме, не должен закрывать глаза на такое произведение, как это. Заслуга Саннадзаро представляется тем большей, что, надо сказать, смешение христианского и языческого в поэзии легче может создать ощущение неловкости, чем в изобразительном искусстве: последнее в состоянии неизменно доставлять глазу удовлетворение каким-либо определенным, воспринимаемым в качестве прекрасного объектом и в гораздо большей степени, чем поэзия, независимо от предметного значения своих объектов, поскольку в изобразительном искусстве сила воображения отталкивается в большей степени от формы, в поэзии же — от самого предмета. Добрейший Баттиста Мантовано в его[529] «Праздничном календаре» попытался отыскать другой выход: вместо того чтобы заставить богов и полубогов послужить Священной истории, он приводит их, как это делали отцы церкви, к столкновению с ней. Когда архангел Гавриил приветствует Деву в Назарете, Меркурий летит из Кармеля вслед за ним туда же и подслушивает у дверей, а затем пересказывает то, что услышал, собравшимся богам и побуждает их пойти на крайние меры. В других случаях[530], разумеется, Фетида, Церера, Эол и пр. оказываются у него вынуждены добровольно покориться Мадонне и ее величию.

Слава Саннадзаро, многочисленность его подражателей, воодушевленное его возвеличивание со стороны великих деятелей эпохи — все это показывает, до какой степени он был необходим и ценен своему столетию. Он разрешил проблему, стоявшую перед церковью к началу Реформации, продемонстрировав возможность сочинения стихов совершенно классических и в то же время христианских, и Лев, как и Климент, воздали ему за это щедрой благодарностью.

Наконец, гекзаметрами либо двустишиями преподносилась и современная эпоха, то преимущественно в повествовательной, то в панегирической форме (как правило, это делалось в честь какого-либо государя или его дома). Так возникли «Сфорциада», «Борсеида», «Борджиада», «Тривульциада» и пр., разумеется, при полном недостижении поставленной цели, потому что если кто и оказывался прославленным и бессмертным, то это совершалось во всяком случае не через посредство такого рода поэм, к которым весь мир питает неодолимое отвращение, даже в том случае, когда писания такого рода выходят из-под пера хороших поэтов. Совершенно иное воздействие оказывают небольшие, жанровые по форме и исполненные без патетики зарисовки из жизни знаменитых людей, как, например, красивое стихотворение об охоте Льва X близ Пало[531] или «Поездка Юлия II», принадлежащие Адриано да Корнето (с. 83). Блестящие изображения охоты в этом же роде имеются также у Эрколе Строцци, у только что названного Адриано и многих других, и очень жаль, что современный читатель отвращается от них или дает волю гневу в связи с лежащей в основе всех этих произведений лестью. Мастерство подачи материала, а иной раз и весьма немаловажная историческая ценность гарантируют этим прелестным стихотворениям более продолжительное существование, нежели многим пользующимся популярностью поэтическим произведениям нашего времени.

Вообще говоря, все такие опусы становятся тем лучше, чем умереннее ощутим в них привкус патетики и обобщений. Существуют отдельные небольшого размера эпические стихотворения, принадлежащие известным мастерам, которые помимо воли автора по причине крайне неуклюжей затеянной в них мифологической возни производят на читателя неописуемо комическое впечатление. Таково, например, скорбное стихотворение Эрколе Строцци[532] о Чезаре Борджа (с. 78 сл.). Слышится жалобная речь Ромы, связавшей все свои надежды с испанскими папами Каликстом III и Александром VI, а после видевшей в Чезаре провиденциальную личность, история которой пересказывается вплоть до падения в 1503 г. Тогда поэт вопрошает музу, какова в настоящий момент воля богов[533], и Эрато рассказывает: на Олимпе Паллада приняла сторону испанцев, а Венера — итальянцев; обе охватили руками колени Юпитера, после чего тот их поцеловал, ободрил и отговорился тем, что бессилен против судьбы, вытканной Парками, однако божественное обетование будет исполнено ребенком из дома Эсте-Борджа[534]. Рассказав увлекательную историю обоих родов, Юпитер клятвенно заверяет, что также мало способен наделить Чезаре бессмертием, как некогда, несмотря на величайшие ходатайства, Мемнона или Ахилла. Наконец, в утешение он говорит, что прежде Чезаре еще погубит немалое количество людей на войне. Тогда Марс отправляется в Неаполь и подготовляет здесь войну и раздоры, Паллада же спешит в Непи и является там больному Чезаре в облике Александра VI. После строгих внушений и наставлений относительно того, чтобы смириться и удовольствоваться славой своего имени, папская богиня скрывается с глаз, «как птица».

И все же мы без какой-либо необходимости отказываем себе в подчас немалом удовольствии, если в ужасе шарахаемся от всего того, во что плохо ли, хорошо ли вплетена античная мифология: иной раз искусству удается так же успешно облагородить эту саму по себе в общем-то условную составную часть, как живописи и скульптуре. Для любителей пародии здесь нет недостатка также и в первых ее плодах (с. 103 сл.), к примеру в «Макаронеиде», параллель к которой уже представляет собой комический пир богов у Джованни Беллини{337}.

Многие повествовательные стихотворения в гекзаметрах являются простыми упражнениями или переработками повествований в прозе, каковым читателем несомненно будет отдано предпочтение, если ему удастся их отыскать. Наконец, воспеванию в стихотворной форме подвергается теперь абсолютно все, всякий раздор и всякая церемония, что также характерно и для немецких гуманистов эпохи Реформации[535]. При всем том было бы несправедливо относить все это на счет праздности и чрезмерной легковесности в вопросе стихосложения. По крайней мере что касается итальянцев, то решающим для них обстоятельством являлся подавляющий перевес чувства стиля, что доказывается изобилием относящихся к этой эпохе написанных терцинами итальянских повествований, исторических изображений и даже памфлетов. Никколо да Уццано{338} чрезвычайно искусно исполнил в этом сложном итальянском стихотворном размере