Алхимики - Наталья Дмитриева

Виллем Руфус, кутаясь в шерстяное одеяло, сидел в своем кресле.

— Как здоровье, мэтр? — спросил его Ренье.

— Благодарение Господу и нашей любезной хозяйке, сегодня я чувствую себя гораздо лучше, — улыбаясь, ответил старик. — И тебя, слава Богу, я вижу в добром здравии. Ты отсутствовал несколько дней, сын мой. Поведаешь ли, что за нужда погнала тебя с места?

— Нужда остается нуждой, как ее не назови, — сказал пикардиец. — Наш брат ученый вечно сидит в ней по уши. Нужда — его хлеб, и питье, и молитва на сон грядущий. Нужда сосет его изнутри и глодает снаружи. На тот свет он уходит под плач нужды, и она же бросает последнюю горсть земли в его могилу. Не знаю наверняка, но может статься, что за все наши грехи мы расплачиваемся нуждой, и по нужде каждому будет отмеряно на том свете.

— Ты как будто не в духе, — заметил Виллем.

Ренье шумно выдохнул.

— Сам не знаю, мэтр, — произнес он нетерпеливо. — Я — точно крепость, осажденная врагом. Сердце мое гудит, словно набат, кровь кипит и зовет на битву. В моих руках столько силы, что я мог бы подбросить землю к небесам, а потом расколоть ее одним движением пальцев, как пустую скорлупку. Я… Да что там! Сейчас я видел солдат римского короля — они шныряют повсюду, помоечные крысы. Я видел их рожи, как вижу ваше лицо — сизые от пьянства, бледные от блуда, жадные, вороватые, тупые рожи — и расквасил ли я хоть одну, как мне того хотелось? Тронул ли я хоть одного из этих поганых ублюдков, явившихся сюда проливать кровь своих соотечественников? Начистил ли загривок хоть одному из мерзавцев, паскудников, паршивых псов, рожденных ледащими суками? Нет, я просто проходил мимо, хотя кулаки у меня зудели, как у чесоточного. Спросите меня, почему? Уж не потому, что страх вылился у меня в штаны!

— Почему же, сын мой? — кротко спросил Виллем.

— Не знаю, мэтр, не знаю! — с мукой в голосе повторил Ренье. — Но я чувствовал, будто бы на каждую мою руку повешена пятидесятифунтовая гиря, а на шею — жернов весом в сто фунтов, и от их тяжести плечи у меня ломило и выворачивало. И сейчас еще ломит.

Старик смотрел на него, подслеповато моргая.

— Тебя лихорадит, — сказал он с тревогой. — Не болен ли ты, сынок?

— Мне было бы легче, будь это болезнь, — ответил пикрдиец. — Но телом я здоров, как бык.

— Стало быть, причина в душе, — вздохнул Виллем. — Смятенный дух обнимает землю и овладевает плотью человеческой…

— Объясните, мэтр.

— Приглядись и прислушайся, и сам все поймешь. Воробьи тревожно пищат под крышей, воздух тяжел и влажен, хотя грозы нет и близко, хозяйская кошка целое утро таскала котят из подвала на чердак, из углов тянет плесенью, а люди не находят себе места и мечутся, подобно каплям ртути на железном подносе. Мой сын Андреас… — Старик снова вздохнул и провел по глазам трясущейся рукой. — Мой сын, да… Сокровенные свойства человеческой души рано или поздно выходят наружу. Чаще всего это происходит, когда, как сейчас, в природе усиливается Меркурий, неустойчивое начало.

— Стало быть, в нем все дело? — спросил пикардиец.

— Говоря «дело», философы подразумевают «Делание». Делание никогда не свершается в одном лишь тигле, но всегда — в природе, человеке и Боге. Весь мир подобен философскому яйцу, так же как человек есть фоб, в котором беспрерывно происходит выработка добродетелей. И оба они — сосуды в печи Господа, разогреваемые Божьим огнем. Процессы, операции, цвета, воздействия — все сходно с тем, что видит философ в своем атаноре.

— И что видно вам, мэтр?

— Нынче на рассвете я увидел двух змей, одну крылатую, а другую без крыльев. Эта вторая свернулась клубком на полу почти на том месте, где ты стоишь: она шипела и разевала пасть, готовясь к атаке, и яд капал с ее клыков. Крылатая не давала ей поднять голову, кружила над ней и била крыльями по глазам. При этом она пыталась взлететь выше, но не могла, потому что их хвосты были связаны. Я пытался разгадать эту загадку, но ты, сынок, не ведая того, открыл мне ключ к ее решению. Я увидел, что Меркурий, летучая природа, неразрывно связан с Серой, природой устойчивой: усиливаясь, он одновременно усиливает и подавляет ее. А что это, как ни первая стадия герметического процесса? В сосуде влияние Меркурия дает материи пеструю окраску; в человеческом теле оно вызывает лихорадку и брожение жизненных соков; среди людей — смущение умов и выход подавленных желаний. Клятвы, данные в это время, все недействительны, ибо будут нарушены. Но господство крылатой змеи длится недолго — не пройдет и сорока дней, как Меркурий уступит Сатурну, господину черного цвета. Чернота — знак гниения; философы называют ее западом, затмением, головой ворона, смертью. Людям она сулит помрачение рассудка, телесную слабость, летаргию; миру — разрушение, порчу, торжество лжи, раздоры и предательство.

— Но, мэтр, — заметил Ренье, — куда уж темнее? Разве тьма египетская падет на Нидерланды. Порча, раздоры и предательство давно пируют в наших землях, и, думаю, сорока лет не хватит, чтобы выжить их отсюда.

— А я говорю — сорока дней не пройдет, и наступит «час тьмы», и хуже будет, если он не наступит! — воскликнул старик, стукнув по подлокотнику. — Движение природы и благодати противоположно, но благодатью и природа очищается. Природе противно умерщвление, но лишь из него рождается новая жизнь.

— Чью смерть вы видите, мэтр? — спросил Ренье.

Старик опустил взор.

— Того, кто будет призван Господом, — пробормотал он чуть слышно. — Кто принесет себя в жертву воле Божьей, в Боге же обретет покой свой. Огонь разожжен, и материя приведена в движение. Черный цвет — ключ и начало Делания, за ним приходит белизна, Сатурн уступает место Луне, душа воскресает, прах и вода делаются воздухом, а земля вступает в союз с небом.

Сквозняк прошел по комнате, леденя всех, кто в ней находился. Потом Ренье взмахнул рукой и рассмеялся, разрушив оцепенение.

— Если мир — яйцо, стоит хорошенько окатить его кипятком, чтобы стал белым с золотой сердцевиной. Зря я не вздул ублюдков господина де Берга, славный костер сложился бы из этих полешек. Спасибо за науку, мэтр, в другой раз уж не стану сдерживаться.

Виллем Руфус пришел в себя и поглядел на него с беспокойством.

— Не спеши, сынок, и не извращай мои слова. Отец де Лилль говорил: «Грейте умеренно философский раствор в сосуде». От сильного жара сосуд лопается, и материя пропадает. Также пропадет и жизнь, ведь тело человеческое — сосуд, нежнее и тоньше венецианского стекла.

Пикардиец рассеянно кивнул, но подумал о другом.

— Мэтр Виллем, уверен, книгу звезд вы читаете так же легко, как земные знаки. Астрология, верно, для вас, что букварь для школяра.