На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль

– О да, – Ксюша тряхнула копною волос. – Мой папочка, – показала на мужа, – сулил золотой тому молодцу, который меня догонит.

– И…? – спросил Сергей Яковлевич.

– И золотой остался у нас! Вот так… Что же касается ваших предложений, князь, то позволю ответить лишь за себя. Жена действительного статского советника, я консерватка по убеждениям и никогда не страдала мужиколюбием.

– Но буры, мадам, имели мужество признать за очевидное могущество Англии и подчинились ей! – сказал Мышецкий.

– То буры, – ответила женщина, снова опалив гостя взором из-под бровей. – А мы, дворянство, не уступим лапотникам…

Мышецкий понял, что попал в самое гнездо реакционно-помещичьих настроений. И совладать с таким настроением нелегко, ибо так же, как мыслят супруги Жеребцовы, мыслит ныне и большая часть земельночиновного дворянства, и с этим (хочешь не хочешь) надо считаться. Тогда князь перевел разговор на пути общественной жизни России: сослался на труды земских работников, сказал, что нельзя ныне смотреть на Россию как на собственное имение.

– Извините, мадам, – закончил он с ядом, – но я хотел бы спросить вас… А вы не боитесь черкесов?

– Они получают по рублю в день на всем готовом. Я не виновата, что власть губернии бессильна оградить нас от хаоса!

Мышецкий понял: эта девочка сильно может укусить. Он проглотил полученную оплеуху и произнес – в продолжение разговора:

– Значит, вы находите, что вас надобно ограждать? От кого?

Жеребцова гневно смолчала, ответил за нее муж:

– Ксюша права: от мужиков надобно заградиться.

– Вот в чем весь ужас, вот об этом-то я и толкую, – подхватил Мышецкий. – Разве можно жить, заградясь от народа нагайками?

Госпожа Жеребцова вскинулась из качалки, сказала лакею:

– Нельзя ли кофе подать в кабинет?..

На лестнице Мышецкого поймал за рукав Чиколини, шепнул:

– Князь, тут невесело… Дайте три рубля, не пожалеете.

– А что тут? – спросил Мышецкий, сунув ему деньги.

– Дворецкого, – ответил полицмейстер, – с потрохами за три рубля покупаю. Здесь психи живут, князь. А мужики – воют…

За кофе Жеребцов переглянулся с женой и заговорил:

– Сейчас я работаю над проектом, который вернет России все ее былое величие… Ксюшенька, куда ты дела мой эскиз?

Мышецкий был в ужасе: не хватало еще выслушивать чьи-то дурацкие проекты – он уже и без того устал, а вся борьба впереди.

– Ради бога, – попросил князь, – поведайте так… на словах…

– Ксюшенька, расскажи ты сама князю, как мы думали с тобой вечерами в парке… Помнишь? Мы еще карасей тогда удили!

Девочка-помещица (которой бы жить в восемнадцатом веке) сказала четко:

– Никто не уполномочивал, князь, наших либералов говорить от лица народа. Мы еще увидим ряд скандальных процессов над земскими самозванцами! Мужику нужна власть, и – все! А несчастную Россию следует разделить на полки…

– Как? – навострил ухо Мышецкий. – Как надо разделить ее?

– На полки! Как при Аракчееве, – с ухмылкой ответила женщина. – Что бояться этого имени, князь? Аракчеев был великий человек, и пора уже реабилитировать его имя. Бюрократия же и при правовом порядке России нужна, но зем­ский собор пусть тоже существует. А выборы надо проводить по полкам…

Мышецкий содрогнулся от макушки до пяток: «Боже милостивый, что за ахинею несет эта дамочка?» Он вспомнил мужиков: пришли они к нему раз, притащились два, встретили на околице сегодня, у них уже рубашки прикипели к лопаткам, а тут… «Аракчеев, земский собор, военные поселения…» Что за бред?

– Не забывайте, мадам, – напомнил он подавленно, – что опыт военных поселений Аракчеева обернулся для России чугуевскими и новгородскими бунтами поселенцев…

Князь оглянулся: Жеребцова уже не было, и женщина шепнула:

– Мой муж обожает, когда я подвергаюсь опасностям.

– Мадам! О какой опасности вы говорите?

– Но вы же – мужчина, князь. А мы – одни, совсем одни…

Сергей Яковлевич, отгоняя лукавого, встал и начал говорить. Долго и утомительно звучал над женщиной его монолог о том, что он не верит в будущность бесправного нищего мужика, как не может верить и в будущность помещичьего хозяйства на Руси…

– …как угодно, мадам, – закончил князь, – но я снова предлагаю вам именно ту форму землевладения, о которой и просят вас мужики. Дайте им засеять пустоши, нельзя травам гибнуть на корню. Пожалейте хотя бы не мужиков, но их скотину…

И вдруг женщина звонко расхохоталась; это было столь дерзко и столь неожиданно, что Мышецкий остановился:

– Разве я сказал что-либо смешное?

– Нет. Вы можете, князь, говорить и далее. Но мой папочка все равно будет думать, что вы объясняетесь мне в любви!

Сергей Яковлевич поискал глазами икону: «Господи, избавь мя от сети ловчи и от словесе лукаво играюща…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сергей Яковлевич выразил желание отдохнуть после дороги. Ему отвели покои по соседству с комнатой Чиколини. Не снимая сапог, закинув ноги на спинку кровати, Бруно Иванович лежал на перинах, пасмурно поглядывая в покоробленный потолок.

– Ну, как, ваше сиятельство? – спросил. – Удалось вам?

– Что?

– Ну, вот все это… с арендой и прочее!

– Да нет, – вяло ответил Мышецкий. – Ветхозаветные господа. А мужиков – жаль, и вот теперь стало жаль еще больше. А что я могу? Попробую убеждать далее…

– Мужики, ваше сиятельство, на вас большие надежды возлагают. Говорят – вы за них стоите. И от черкесского постоя избавите!

– Что черкесы! – отозвался князь. – Стоит сказать «желтым» казакам, и вышвырнем из губернии… А куда вы три рубля мои дели?

– Я же сказал, князь: дворецкому.

– Дельно ли это?

– Вот не знаю, – задумался Чиколини. – Обещал пособить…

Мышецкий знал, что полицмейстер глуп, об этом все в Уренске говорят – как бы он не завлек его в какую-либо историю.

– Бруно Иванович, вы поосторожнее. Три рубля не деньги, но стыда потом не оберешься.

– Все будет в аккурате! – утешил его Чиколини.

Легкая на ногу, почти без стука, вошла госпожа Жеребцова, и Мышецкий снова поразился ее дикой, какой-то вызывающей красоте.

– Князь! – сказала она повелительно. – Крокет!

Играли в крокет на лужайке перед домом. Жеребцов при этом сиживал на завалинке, как старосветский помещик, и покрикивал:

– Ксюшенька, нагибайся ниже, когда бьешь. – Потом поманил Сергея Яковлевича к себе. – Посмотрите, князь, – сказал он.

– Куда?

– На мою жену.

Мышецкий посмотрел: низко склонясь, женщина замахнулась…

– Ваша супруга грациозна, – согласился он.

– А вас, князь, разве это не волнует? – захихикал Жеребцов.

– Князь, бейте вы, – сказала женщина, выпрямляясь. – Тринадцатый и сам проскочит, а я устала…

Жеребцов хлопнул в ладоши:

– Эй, люди, гамак! Два гамака… рядом. Я пойду, – поднялся он, – а вы, молодежь, покачайтесь. Мешать не буду.

Это сводничество било в нос – вонью, нечистотой, гадостью.

– Не надо мне гамака! – обозлился Мышецкий. – Я тоже устал, уже поздно, и, позвольте, я пройду к себе…

Он бросил молоток, снял пенсне. «Ну какая мерзость!..»

Вдвоем с Ксенией они шли по тропке к дому.

– Никогда не думал, – признался Мышецкий, – что встречу людей, с любовью поминающих графа Алексея Андреевича!

Жеребцова шлепала молотком по мягкой сочной ладошке.

– А мой папочка горд родством с Аракчеевым, – сказала она. – Мы родственны с графом дважды: я через князей Девлет-Кильдеевых, а папочка имел тетушку, близкую родню Аракчеева…

Тропинка завела их в облетевшие кущи сирени, и Мышецкий вдруг ощутил себя далеко-далеко – в бабушкином столетье: тогда и родство имело цель (теперь редко вспоминают об этом).

– Я более склонен ценить графа Сперанского, – сказал князь задумчиво, и в этих кущах вдруг опасно замедлила шаги женщина.

Нет… ничего не произошло, и они вышли на простор.

– Позвольте пожелать вам спокойной ночи?

Они расстались. Стояла та удивительная тишина, какая бывает только в деревне и всегда поражает городского жителя. Заливался соловей, да где-то там, за речкой, в темноте за старинным парком, допевала свой трудовой день мужицкая деревня – вскриками петухов, ясным звоном молочных ведер да скрипом колодезных журавлей.

Там, в деревне, надеялись на него…

Чиколини не было. Мышецкий принял от лакея три свечки, воду для полоскания рта, свежее белье и отпустил его: «Благодарю, управлюсь сам…» Выплеснув воду в окно, затеплил свечи и, не расстелив белья, тяжело рухнул в мундире на пуховики. Мучительно раздумывал. В этих притихших к ночи Больших Малинках, под охраной черкесов, князь чувствовал себя как на пороховой бочке. Удастся ли ему вырвать пылающий фитиль из рук зарвавшихся господ Жеребцовых?.. Иначе – взрыв! И сам не заметил, как уснул. Задремывая, он еще слышал бой часов и насчитал до десяти…

А часы все били и били – каждые полчаса, древние часы, с пастушкой, которая давно застряла в дверцах своего домика и не умела уже танцевать старомодный контрданс. Разбудил его Чиколини: