Живой Есенин - Антология

А у Грузинова:

Мои ли протекут глазаРучьев лесною голубизной?[29]

Вообще-то имажинисты считали, что Иван умеет разбираться в стихах, прочили его в критики, теоретики имажинизма. И в конце концов он и пошел по этому пути.

– Шесть минут пятого! – заявил Грузинов. – Зрители уже два раза похлопали и начинают топать ногами. Время!

Есенин предложил мне вести протокол. Я взял лист бумаги.

Сперва говорили о сборниках стихов, кто в компании с кем будет печататься, а затем слово взял Есенин. Сложилось мнение, что Сергей выступает неважно, однако это относится к его речам в публичных аудиториях, и то не ко всем. На наших заседаниях он говорил очень толково и, главное, добивался, чтоб его предложение было не только принято, но и выполнено. На этот раз Есенин спросил, кто из нас знаком с жизнью духовенства. Кусиков рассказал о том, как живут муллы. Грузинов описал, что вытворяют с крестьянками деревенские попы; я вспомнил, как жил с родителями на Солянке, в Малом Ивановском переулке, где был женский Ивановский монастырь, и как монашки отдавали своих новорожденных младенцев в находящийся на той же улице воспитательный дом. Шершеневич сказал, что ему приходилось наезжать в подмосковную дачную местность Салтыковку: там, в глубине леса, находился мужской монастырь. Ни девушки, ни женщины ни днем, ни ночью не ходили по этому лесу.

– Если бы у нас был свой Боккаччо, он написал бы «Монахерон»! – скаламбурил Шершеневич.

Мы засмеялись. Когда все, кто желал, высказали свое мнение, Есенин объяснил, что разврат в монастырях – не новость. Но дело в том, что теперь монастыри – мужские и женские – помогают контрреволюции. Он привел примеры. В заключение Сергей сказал, что ему наплевать на пижонов, которые, закупив на Сухаревке, а то и в «Стойле» продукты и вина, лезут к монашкам. Он, Есенин, считает нужным ударить по Страстному монастырю, чтоб прекратить антисоветские выпады. После этого он подробно изложил, как, по его мнению, надо действовать.

– Мог же Бурлюк своими скверными картинами украшать улицы Москвы? – закончил он. – А мы откроем людям глаза!

– Монастыри скоро закроют! – воскликнул Кусиков.

– Сандро уже написал декрет! – вставил фразу Мариенгоф.

До этой минуты молчавший Якулов спросил:

– Постановили. А кто художник?

– Дид-Ладо! – объявил Шершеневич решительно и пояснил, как быстро и здорово этот художник, кроме шаржей, рисует плакаты для клуба Союза поэтов.

Есенин и Мариенгоф давно знали Дид-Ладо и поддерживали предложение Вадима. Зная Георгия Якулова, который, наверное, хотел поработать вместе со своими учениками, Сергей добавил, что для такого дела больше всего подходит плакатист, который будет работать один.

После этого обсудили, кто пойдет на площадь, что будет делать, и назначили день и час выполнения замысла.

Когда шли вдвоем из «Стойла» по Тверской, Грузинов изрек многозначительно:

– Начало литературного трюка неплохое! А вот какой будет у нас за это конец – бабушка на воде вилами писала!

И пожевал губами…

Ярость против черного духовенства давно бушевала в сердце Есенина. Однажды он пришел в «Стойло» взволнованный и рассказал о том, как красноармейцы попросили в каком-то мужском монастыре приюта для своих раненых и обмороженных товарищей. Монахи приняли их, потом выдали белогвардейцам да еще сами принимали участие в умерщвлении наших воинов.

– Вот они, новые Иуды! – воскликнул Есенин.

Известно, что в своих стихах Сергей писал о том, что сам пережил, перестрадал. Думается, что этот рассказанный ему случай, подкрепленный теми сведениями, которые он впоследствии почерпнул из газет о монахах Ново-Афонского монастыря, и послужил основой для его стихотворения «Русь бесприютная»:

Ирония судьбы!Мы все отропщены.Над старым твердоВставлен крепкий кол.Но все ж у насМонашеские общиныС «аминем» ставятКаждый протокол.

И говорят,Забыв во днях опасных:«Уж как мы их…Не в пух, а прямо в прах…Пятнадцать штук я самЗарезал красных,Да столько ж каждый,Всякий наш монах»[30].

Есенин пишет: «зарезал». А ведь это делали не в открытой битве, а в застенках…

В конце мая 1920 года после полуночи с черного хода «Стойла Пегаса» спустилась группа: впереди шагали Шершеневич, Есенин, Мариенгоф, за ним приглашенный для «прикрытия» Григорий Колобов – ответственный работник Всероссийской эвакуационной комиссии и НКПС, обладающий длиннющим мандатом, где даже было сказано, что он «имеет право ареста». Рядом с ним – Николай Эрдман. Следом шел в своей черной крылатке художник Дид-Ладо, держа в руках несколько толстых кистей. За ним Грузинов, Кусиков и я несли раскладную стремянку и ведро с краской. На Страстной площади мы увидели одинокую мерцающую лампадку перед божницей монастыря.

Шершеневич подошел к милиционеру, показал ему удостоверение и сказал, что художникам поручено написать на стене монастыря антирелигиозные лозунги. Милиционер при тусклом свете фонаря поглядел на удостоверение и махнул рукой. Еще в первую и вторую годовщины Октября художники разрисовывали и Страстной монастырь, и деревянные ларьки Охотного ряда, и некоторые стены домов. Писали на них и лозунги: «Нетрудящийся да не ест!» или «Религия – опиум для народа!..»

Пока Вадим разговаривал с милиционером, Дид-Ладо, стоя на стремянке перед заранее намеченным местом стены монастыря, быстро выводил огромные белые буквы сатирического, злого четверостишия, написанного Сергеем. Все остальные участники похода встали полукругом возле стремянки, чтобы никто не мог подойти и прочитать, что пишут. Однако буквы были настолько крупные, что некоторые подогреваемые любопытством прохожие старались протиснуться сквозь наши ряды и прочесть надпись. Тогда Кусиков подошел к милиционеру и сказал, что могут толкнуть стремянку и художник полетит на тротуар, расшибет голову или сломает ногу. Не сходя с поста, милиционер стал кричать назойливым москвичам:

– Проходите, граждане, не задерживайтесь!

Когда Дид-Ладо выводил под четверостишием имя и фамилию автора, раздался крик на бульваре: в то время ночью случались и грабежи и драки. Милиционер побежал на выручку, а Дид-Ладо слез со стремянки, вытер кисть и хотел подхватить ведро. В это время Колобов схватил другую кисть, окунул ее в ведро с краской и сбоку четверостишия вывел: «Мих. Молабух». Некоторые говорили, что его так прозвали; другие – что он под таким псевдонимом напечатал где-то в провинциальной газете свои стихи.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});