Age of Madness и Распадаясь: рассказы - Александр Назаров

class="p1">Прости, я жил как последний мерзавец, как последний урод. Но я никак не пойму, как же так вышло. Я всегда думал, что иду правильным путем, путем который указало мне мое сердце. Как так получилось, что я на нём заблудился. Попал в черные удушливые топи. Я в чем-то себе очень сильно вру. Причем, постоянно. Но я во всём разберусь, обещаю, Дженни. Мне нужно убрать всё лишнее из своей жизни, все лживое. Провести уборку в комнатах. Начну с начала, стану новым чистым Фредом Шольцем. Обещаю!

Но ведь это невозможно, так ведь? Сколько бы я не обещал себе в полночной тиши, ничего не изменится. Каким мерзавцем заснул, таким же и проснусь. Замкнутая петля жизни, оборачивающаяся вокруг шеи. Не хочу продолжать. Но сон опять хватает меня своими теплыми мягкими руками, уносит во тьму, где уже ничего не важно, уже ничего не волнует.

Нет. Нет! Не спать. Я не должен проснуться тем же человеком, которым заснул. Черт возьми, лучше сойти с ума, чем просто начать все с начала, чем бросить свое дело. Путь оно бесполезное, но оно мое. Я его начал. Я создал эту безумную легенду о сонастройке. Её надо закончить. Пускай это всего лишь выдумка, я буду бороться, пока она не станет реальностью. Бегу к выходу из комнаты, но вдруг моя нога зацепляется за тень ветви дерева. Я падаю на пол. Что происходит?

Осматриваю комнату. Из банок пива вытекает бардовая жидкость, а в ней булькаются какие-то кружки. Подползаю ближе и беру один из них. Глаз? Что здесь делает человеческий глаз? От страха роняю его обратно. А зрачок словно смеется надо мной.

Пытаюсь подняться, но тень ветви снова роняет меня на пол. Начинают прижимать к холодным половым доскам. Ковер начинает шевелиться, из-под него начинают вылезать длинные тонкие создания, похожие на змей. Своими холодными склизкими телами он обвиваются вокруг моих рук и ног. Я чувствую биение их маленьких сердец.

Пытаясь выбраться, я хватаюсь рукой за край кровати и роняю на себя одеяло. А под ним уже кипит жизнь, по мне начинают ползти десятки тараканов, клопов, пауков. Моего лица касаются крылья бабочек и мотыльков. В один момент насекомые кажутся мне лишь лампочками с ножками из проводов.

Капли пота стекают по коже битым стеклом. Меня словно забрасывают землей. Неужели я утону между ковром и одеялом?! Под половицами вурдалаки скребут своими когтями. Я не вижу из, но чувствую. Они сожрут меня. Они разрывают доски и тянут меня за ноги. Я должен выбраться.

Я человек, я живой. А человек ли я? С диким ревом впиваюсь когтями в таз и начинают отрывать его, отгрызать кусочек за кусочком. Я уже не человек. Монстр. Мананангал! Отрываю себе ноги и, волоча кишками по полу вылезаю из-под проклятого одеяла. Доползти до двери, сбежать. Еще немного. И вот я у двери. Тяну руку к ручке двери, но внезапно проход в мою комнату открывается сам.

На пороге моей комнаты я вижу трех мертвецов: Роберт без нижней части тела и с разорванным лицом. Примерно так он выглядел, когда подорвался на мине. Глеб с кучей кровоточащих дыр на теле, которые остались у него после расстрела, еще одна дыра на лбу. В голову ему выстрелили, чтобы наверняка. Гниющий Герри Саливан, переполненный гноем и болезнью, с него заживо слезает кожа.

Они хотят забрать меня с собой. Забрать туда, где вечная война и смерть. Но мне еще рано идти с ними, я не хочу. Это не та смерть, которой я хотел бы умирать снова и снова. Не заметив того, что у меня снова появились ноги, я подбегаю к окну, в надежде хотя бы выброситься, но не тут-то было. Подбежав к стеклу, прикоснувшись к её холодной поверхности, я снова увидел перед собой лицо Дженни. Но это была уже другая Дженни. Это было бледная тень, покрытая кровоточащими бубонами. Вены её черны, а лицо её бледно, прямо как в день её смерти. Но глаза, глаза её сияют золотым светом. Словно огни маяка.

— О ангел мой, я буду счастлив принять смерть от тебя, — в бреду восклицаю я.

В это время на окне появляется третья мертвая рука, затем четвертая. Вижу, как по стене ко мне ползет умершая Лилиан Раэ с кровавой раной на животе. Она все такая же молодая как в её последние дни. Глаза её сияют, как и у Дженни.

Легкой рукой они касаются стекла, и окно мое разбивается, стекло превращается в снег, который обжигает мне лицо. Это снег или пепел? Стеклянный снег…

Кошмары окружают меня. Мир становится бесконечно узким. Вот они уже под моей кожей, вот они уже у меня в голове, в глазах., в костях. Разрывают меня изнутри, поглощают, влекут в вечную тьму. Но во тьме этой не блаженство покоя, а вечные муки. Реальность звенит, раскалываясь.

Нет, не реальность. Домофон.

Я лежу посреди разгромленной комнаты. Одеяло почти что равномерно перемещалось с ковром. Бутылки пива разорваны, липкий напиток разлит по полу. Окна открыты нараспашку, ветер задувает в них большие хлопья снега. Полки сорваны, трехногая табуретка превратилась в двуногого инвалида. Под потолком летает один единственный мотылек. Звонок домофона трещит, разбивая мою голову, пронизанную болью.

Медленно встаю и подхожу к входной двери, снимаю трубку.

— Фред Шольц? Это Фред Шольц? — слышу я знакомый голос в трубке.

— Да, это я. Кто это?

— Этель.

Почему она здесь, зачем она пришла? Она спасла меня, она развеяла кошмар. Мой ангел. Открываю ей дверь. Заходи скорее. Она стоит на пороге в своем старом пальто, отороченном жестким мехом, в своем милом шарфе-петле. Стоит и улыбается.

— Ты говорил, что тьма нашего мира будет пытаться сбить тебя с пути. Я поняла, что ты в беде. Решила найти тебя и помочь.

— Спасибо тебе, — говорю я, — сейчас со мной все хорошо, можно сказать, ты действительно спасла меня, Этель. Проходи. Рад тебя видеть.

Мы проходим в мою развороченную комнату. Этель садится на кровать, единственное место, где здесь вообще сейчас можно присесть.

— Что здесь произошло?

— Безумная и суровая битва. Битва с внутренней тьмой. Я спокойно мог проиграть, если бы не ты.

— Ай да я, — шутливо говорит он, поднимая с полки уцелевшую бутылку пива, — я возьму?

Киваю. Этель делает несколько глотков, обводя комнату взглядом.

— Знаешь, вот я прям знала, что увижу это, когда приду к тебе, — Этель указывает на книжный шкаф, который единственный остался нетронутый. Заполненный десятками книжек, он стоит все