Кафе «Ностальгия» - Зое Вальдес

На автоответчике посланий нет, нет и факсов, я плюхаюсь на софу, чуть ли не выплевывая наружу свои легкие. Мне бы заснуть и увидеть во сне, что я в Нью-Йорке, вижу через замочную скважину Самуэля, собирающего чемодан. Он купил мне несколько открыток в «Галерее Мэри Бун», сейчас заворачивает подарок от мистера Салливана – старый советский фотоаппарат, такие продавали раньше на Кубе на одежный талон за тридцать пять песо, называется он «Любитель». Я не знаю, где Салли смог раздобыть эту модель, может быть, приобрел в Гаване, но уже тогда найти ее было все равно что отыскать иголку в стоге сена, таких фотоаппаратов осталось совсем мало, хотя Игорь писал, что их еще продавали в Тринидаде,[248] да и там их остались крохи. Возможно, он заказал его Мине, Ньевес, Саулю или самому Игорю… Лусио и Андро помогают Самуэлю собраться. Андро просит не забыть по приезде передать мне компакт-диск «Лас Д'Аиды»,[249] он проникновенно напевает фрагмент «Пророчества» – одной из песен этого альбома:

Твое мертвое сердце не бьется,Мое ему нужно тепло.С хладных губ слово вялое льется,Вопрошая – ну где сейчас ты?Ты услышишь далекое эхоПесни этой, что будет всегдаДля тебя перелистывать вехи:То были всего лишь мечты.

Лусио от себя прибавляет старую карту Гаваны, он расстается с ней со слезами на глазах. Это для Марселы, я знаю, это лучший подарок, который я могу ей сделать. Нет, Лусио, оставь себе это сокровище. Вдруг в квартире Самуэля на Манхэттене появляется Сильвия, и ты здесь, подарок из Кито, пончо на зиму, то есть на весь год. Входит Ана с ребенком, сидящим в сумке «кенгуру». Уверена, ей понравится эта музыкальная коробочка, Марсела обожает маленькие штучки. Но слышите? Мелодия Лекуоны, я нашла это чудо в антикварном магазине, не правда ли милая вещица? Входит Сауль. Как добрался сюда Сауль из Аламара? Он привез партитуры Хоакина Нин,[250] отца Анаис и Хоакина Нин Кульмелл, чтобы присовокупить их к остальным подаркам. Игорь приносит дольки гуаявы и сыр-крем. Монги и Мина – пластинку Пакито Д'Риверы,[251] добытую непонятно где. Лули – бутылку рома «Баккарди». Эмма просит Самуэля взять корзинку, в ней дремлет кошка по имени Сисси, Рэнди нарисовал замечательную картинку про наше детство, Пачи написал огромное полотно с бронзовым лицом Дианы-охотницы[252] в образе Йемайи, Сесар в свою очередь нарисовал пейзаж, в котором органично переплетаются архитектура и природа; в конце концов они поднимают бокалы за здоровье жительницы… Самуэль уверен, что я с ума сойду от радости при виде этих подарков. И вдруг мои друзья больше не в квартире Самуэля на Манхэттене, а на террасе дома Андро в Ведадо: цветет пискуала, ломится от ягод платисерия, в полной красе непомерных размеров орхидеи, сочатся росой папоротники, розовый куст гнется под тяжестью бутонов, вьюнок оплетает перила, – спасая от солнца, аллея, разрастаясь, понемногу захватывает террасу. Нет больше работников, спиливающих ветви. Они развлекаются тем, что строят носы друг другу зеленоватыми венчиками розы-гибискус. Ради этого стоит поставить хорошую музыку, взывает Монги и ставит пластинку на старый проигрыватель; когда игла опускается на виниловый long play,[253] раздается ужасный скрип. Образ рассеивается. Меня будит телефонный звонок. Жду ли я, что зазвучит по автоответчику мой голос? Здравствуйте, оставьте, пожалуйста, ваше сообщение или факс. Спасибо.

Привет, Map, это я. Самуэль. Я бросаюсь к трубке с такой скоростью, будто опаздываю на поезд. Да, привет, как ты? Умираю, хочу тебя видеть. У меня новости о Монги и Мине, прежде всего о Мине, расскажу при встрече. Сегодня вечером вылетаю в Париж. Ты приедешь только на время или насовсем? Сам не знаю. Ты мне потом скажешь. Я? Что я должна понять? Зависит от тебя, потом увидишь. Что делала сегодня? Опять, наверно, читала своего Марселя или смотрела по телевизору «Qu'est-ce qu'elle dit, Zazie?»[254] и бочками пила кока-колу лайт. Не угадал. Я видела сон с вами. С кем с нами? Со всеми-всеми друзьями. Я тебе потом расскажу его, черт, поторопись, я тоже сгораю от нетерпения обнять тебя. Худышка, как здорово, что ты мне это говоришь! Я не худышка, я толстушка. Я сильно нервничал, потому что совсем не знал, как ты меня примешь. А я тебя страшно ругала, Самуэль. Пока тебя не было, я снова вернулась назад в прошлое, в наше прошлое, которое было там, на Кубе, и это изгнание, такое проклятущее, – я представила возвращение. Но ты думала обо мне в рамках обычной своей ностальгии или как-то по-особому? Я говорю, имея в виду одно известное воссоединение – помнишь? – «в рамках этого воссоединения, компаньерос»… Сможем ли мы любить друг друга? Приезжай скорее и не скучай. Как так, не скучай? Неужели мы уже вот-вот начнем этот торжественный акт? Перестань дурачиться, я серьезно. Я тоже. Жду. До завтра, любовь моя.

Тут же я набрала номер Шарлин. Ответа нет. Ответь же, Шарлин, ну пожалуйста. Алло? Как хорошо, что ты дома! Я только что вошла, ходила на распродажу по скидкам в универмаг «Прентам». Что случилось? Слышу, ты возбуждена. Наконец-то позвонил Самуэль, завтра он приезжает. Я же тебе говорила, что он позвонит, превосходный мальчик, какое утешение, он нисколько меня не разочаровал. Послушай, завтра я оставлю тебе дома вина, что-нибудь еще нужно? Не беспокойся, дорогая. Я могу купить черной фасоли, а ты посвятишь себя чему-нибудь более серьезному, поразмыслишь о будущем, то есть я хочу сказать, не будь злюкой. Не знаю, черная фасоль у меня есть, я купила ее недавно, не волнуйся. Как знаешь, золотко.

Уф! По этому случаю стоит сделать пару глотков рома. Сначала я разливаю по углам кухни лужицы мертвецам, чтобы они потом не говорили, что я забыла их, чтобы не сердились на меня, я всегда помню о вас: Хорхе, отец Самуэля, Грусть-Тоска, хотя ее я знала только по дневнику Самуэля, кажется, он ее придумал – две смерти, связанные у меня с ним.

Папито, я вижу его на пляже Гуанабо, прямой черный локон, падающий ему на глаза, он убирал его рукой или встряхивал головой, или попросту сдувал; хоть он и не отличался обильной растительностью на лице, ему нравилось носить жиденькие усики, глаза у него были чернее земли, почти как у Самуэля, но без золотого зернышка в центре; он играл с нами, девчонками, в волейбол, пользовался случаем и терся сзади своим проворным стручком, запрятанным внутри плавок, шутить у него никогда не получалось, но он старался, и мы притворялись, что нас прямо распирает от смеха, он метил в женихи стольким девчонкам, но был робкого десятка – даже за собственной бабушкой не решился бы ухаживать. Как-то он ехал автобусом, возвращаясь в Гавану с пляжа Гуанабо, и один здоровенный негр залепил ему пощечину, а Папито спокойно, потирая челюсть, ответил ему: я не убиваю тебя, старик, потому что не хочу, чтобы говорили, что я расист. Из-за этого Вивиана разругалась с ним, только из-за того, что Папито при нас струсил, и она в расстроенных чувствах набросилась на него; собирай пожитки, Папи, такого мне даром не надо, ты упустил свой шанс, не понимаю, как ты не врезал по этому черномазому рылу. Конечно, Вивиане подавай других, более задиристых, тех, у кого зубы золотые да на мизинцах ногти величиной с лезвие ножа, тех, кто вытирает пот накрахмаленными платочками и не отрыгивает при всех, но прикрывает зубы, тоже золотые, той же самой тряпкой, полной соплей, сопливчиком то есть. Папито, за тебя, настоящий ты мой человек, мой товарищ, я люблю тебя, хотя тебя уже нет, тебя пожирают червяки, кусочек за кусочком. Я пью за тебя, собрат, чтобы в новой жизни ты порхал бабочкой над Гуанабо посреди Дель Норте, ты говорил, что женщины у нас все измотанные и выжатые как лимон, а мужчины только и знают, что изрыгают проклятья и поливают всех и вся. Нет, ты никогда не выходил из себя, ты даже если и матерился, то продолжалось это ровно пять секунд, а потом ты сразу же все забывал. Ты хотел стать инженером, эта профессия была для тебя, говорил ты. Так оно и исполнилось, это твое желание.

Еще один мой мертвец – бабалоче из Реглы я так и не узнала его имени, потому что встретилась с ним, когда его уже не было среди живых, возьми, отец, и за тебя глоточек рома, не сердись слишком на меня. Потом я увидела и других умерших, но никто не заговорил со мной, никого из них я не знала при жизни, впрочем, как и этого, из Реглы. Сначала мне является свет, голубой свет, потом я чувствую аромат духов, которыми любят прыскаться мертвецы, а вскоре слышу их сопение, чувствую дыхание и различаю слова, и в тот же миг они начинают пощипывать и царапать меня. Одна такая мертвая никак не могла расстаться с моей шеей; она вцепилась в мой затылок, даже булавки в ход пустила, так старалась; из желудка подымается горькая отрыжка, там словно десяток пауков соткали паутину. Мертвецы противны на вкус, они сильно горчат, хотя есть и отдельные особи, которые ловчат и обманывают, намазывая себя толстым слоем мармелада или пчелиного меда. Еще одна лужица рома для всех вас. Андро однажды сказал, что к сорока годам рядом с нами начнут умирать любимые существа. Он ненамного ошибся.