Александр и Любовь - Александр Сеничев

Душенька (Блок), значит, лежит. Мама дохает. И Люба ходит за двоими. «Выносит», кормит, доктора позвала, сестру милосердия для свекрови взяла...

В марте она снова остается без работы. Тогда же решено переселиться в мамину квартиру. Во-первых, дров на одно жилье - вдвое меньше, да и мотаться за ними отсюда ближе (ниже - второй всего лишь этаж), во-вторых, никаких уже претензий с уплотнением. Так они теперь и живут - втроем и фактически уже на Любиной шее. Которую отныне и впредь можно обвинять в чем угодно, только ни в неумении вести дом и заботиться о ближних. Одна из которых полусумасшедшая, а другой -законченный идеалист.

Белый рассказывал: «.. .от нее прежней ничего, решительно ничего не осталось. Ее узнать нельзя. Прекрасная Дама, Дева Радужных высот. Я ее на прошлой неделе встретил. Несет кошелку с картошкой. Ступает тяжело пудовыми ногами. И что-то в ней грубое, почти мужское появилось. Я распластался на стене дома, как будто сам себя распял, пропуская ее. Она взглянула на меня незрячим взглядом. И прошла. Не узнала меня. А я все глядел ей вслед.»

Июнь.   Из Александры Андреевны: «Переписываю Душеньке всё.   21 предполагается вечер Блока. Хочет заработать Деточка.   Это исключительно для денег. Люба прочтет «Двенадцать».

И был вечер, и Люба читала. Июль.   Блок почти каждый день ездит купаться. Они с Любой считают это крайне для него полезным. Лала облюбовал подходящее местечко, но на Стрельну не пускают - осадное положение!.. Осадное? - для кого угодно, но не для Любы: она достает какую-то бумагу с разрешением, и Блок купается все лето. Уходит рано, берет с собой хлеба, возвращается поздно.

Сентябрь.   С провиантом уже совсем худо. Александра Андреевна вспоминала, что в эти вечера Люба худела и ненавидела ее, а Саша был подавлен, раздражен и молчалив. В октябре, после очередного профессионального простоя Люба принимает предложение Радлова вступить в труппу театра «Народной комедии». Неохотно, за заработок: «. ей обещают хорошее жалованье и паек. Это хорошо действует на ее расположение духа.».

Теперь день Любови Дмитриевны выглядит так: утром - на базар и за пайками, в 12 - на репетицию. Вернувшись к четырем, она готовит обед. После ужина - на спектакль, возвращается «уже без трамвая».

Но угодить на «маму» очень трудно. Практически невозможно. «Люба ненавидит и презирает меня яро, -брюзжит А. А. - Но я молчу и не подаю ей повода к сценам. Саша тоже много молчит. Иначе будут крики, вопли, слезы. Она нормальная, но неистовая, и когда одна, без Саши, все-таки меня разносит, она, главное, берет ехидством: «Вы отравляете жизнь вашему сыну вашей бестактностью, вы отравляете атмосферу вашим беспокойством. Я должна жить с Вами, потому что Саша так хочет» и т. д.».

Но она ведь действительно - вынуждена.

Потому что так хочет Саша.

2 ноября - скандал. Люба снова сцепилась со свекровью, бросилась в рев, якобы «чуть не ударила» ее и, запершись в маленькой комнате, принялась голосить. Блок сломал стол и назвал Любу сволочью.

А причина сыр-бора в том, что Любовь Дмитриевна снова донельзя (оценка А. А.) увлеклась своим театром. Вернее, новыми коллегами - т. н. «клоунами».

Надо сказать, труппу Радлов в тот раз собрал действительно уникальную. Пошедший в сценических экспериментах гораздо дальше своего учителя Мейерхольда, он насыщал постановки немыслимыми импровизациями с переодеваниями, акробатическими трюками, драками, погонями, жонглированием огнем и т. п. Точно пытался переплюнуть популярность активно крутившихся в петроградских кинотеатрах фильмов с участием предшественницы Марлен Дитрих - Перл Уайт. По каковой причине тяготел не к актерам, воспитанным традиционным театром (как, например, та же Любовь Дмитриевна), а к артистам цирка и варьете - всевозможными Сержам, Таурекам, Карлони и Такошимам.

И из этой шаромыжной публики Любовь Дмитриевна выбрала обаятельного Жоржа Дельвари, известного более как клоун Анюта. А уж про то, как она умеет пропадать, влекомая очередным чувством - не нам вам рассказывать. В ответ на претензии домашних огрызается: вы прозябаете, а не живете. Свекрови она советует почаще ходить в гости, а Саше - ну, влюбиться, что ли, поехать куда-нибудь.   Ну и естественно - «сволочь»! Только зачем же, как заметил один киногерой, столья-то ломать?..

Свой день рождения - 29 декабря - как и последовавший за ним Новый 1921 год Люба отмечала «с клоунами» - у Анюты. Блок: «Люба веселится в гостях у Дельвари». Из мамы: «Люба все меньше бывает дома, все страстнее относится к своему театру, все презрительнее к нашему «прозябанию». Я стряпаю, мою посуду, убираю». Прислугу ей в помощь удастся взять лишь в концу зимы. А пока Блок сам таскает дрова из подвала. Прежде и это было обязанностью Любы, но доктор запретил ей - велел поберечь сердце.

Последний год блоковского дневника начнется с отчаянной записи: «Научиться читать «Двенадцать». Стать поэтом-куплетистом. Можно деньги и ордера иметь всегда...»

Читать поэму Блок, как известно, не выучился. В последние месяцы жизни он читал только свою старенькую лирику. И заканчивал выступления неизменно девушкой, певшей в церковном хоре. Ничего нового он давно уже не писал - лучше не мог, а хуже не хотел. На Пушкинский юбилей - в альбом Пушкинского дома - по просьбе - им сочинено последнее из законченных стихотворений:

Пушкин! Тайную свободуПели мы вослед тебе!Дай нам руку в непогоду,Помоги в немой борьбе!..

и т. д.

Когда поблагодарили и похвалили, ответил: «Я рад, что мне удалось. Ведь я давно уже не пишу стихов». Заметьте: не НЕ ПИСАЛ - НЕ ПИШУ.

Вот, разве всяческие безделушки Чуковскому в «Чуккокалу». Что-то вроде: «Скользили мы путем трамвайным, Я керосин со службы нес.». Ничего не напоминает? - А «Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булку выпекал»? Даже размерчик совпадает.

В последний раз Петроградская публика видела Блока 25 апреля на вечере, устроенном в его честь в Большом драматическом театре, где поэт уже третий год служил председателем Управления - директором, по сути. Он вышел из левой кулисы в синеватый свет рампы -угрюмый, исхудавший, бледный, весь в черном. В зале две без малого тысячи пар глаз. С галерки: «Александр Александрович! Что-нибудь для нас!». Печально улыбнувшись, он мрачно прочел для НИХ «Скифов»... Под конец вышел с белым цветком в петлице и - как всегда -«О всех, забывших радость свою.   О том, что никто не придет назад...». Бывший на том вечере Евгений Замятин услышал, как за спиной кто-то отчетливо произнес:

- Это поминки какие-то!

«Чем больше я наблюдаю Блока, тем яснее мне становится, что к пятидесяти годам он бросит стихи, - отметил тогда в дневнике Чуковский, - И будет писать что-то публицистико-художественно-пророческое».

Бессмысленный реверанс. Блок действительно откровенно доживал, и мало кто вокруг не понимал его обреченности. Очень показательна в этом смысле их майская - последняя для поэта - поездка в Москву. «Все это исключительно для денег», - вспоминала о ней Александра Андреевна, это едва ли не самая частая из ее присказок в те годы...

Поэт с трудом, уже опираясь на палку, сошел вниз, с трудом же сел в коляску, любезно предоставленную управделами Петросовета Белицким, и отправился на вокзал. Чуковский запротоколировал: «Блок подъехал в бричке, я снес вниз чемодан. У Блока подагра. За два часа до отбытия он категорически отказался ехать, но я уговорил его. Дело в том, что дома у него плохо: он знает об измене жены, и я хотел его вытащить из этой атмосферы. Мы сидели с ним на моем чемодане, а на площади шло торжество - 1-го мая. Ораторы. Уланы...».

В вагоне он всё пытался отвлечь Блока разговорами. Поинтересовался зачем-то судьбой Садовской. «Я надеюсь, что она уже умерла, - ответил Блок, - Сколько ей было бы лет теперь? Девяносто? Я был тогда гимназист, а она -увядающая женщина». И без перехода: «Мама уезжает в Лугу к сестре. Там они поссорятся. Не сейчас. Через месяц». Переживания поэта можно понять - перед отъездом он сказал ей очень жестокие слова: «Только смерть одного из нас троих может помочь».

-  Вы ощущаете какую-нибудь славу?

-  Ну, какая же слава? Большинство населения даже фамилии не знает...». И снова свернул разговор на своё - с печальной усмешкой пожаловался, что «стены его дома отравлены ядом».

И все-таки несносный человек этот Блок. Он, видите ли, знает об измене жены и поэтому дома у него плохо.   А как быть с вашей, Александр Александрович, Женечкой Книппович, которая вот уже несколько лет разве что не член семьи?

Они познакомились вскоре после революции. По стандартной схеме: молоденькая поэтесса прислала стихи, он ответил что-то невразумительное навроде «не время теперь письма писать, вы мне позвоните». Та и позвонила.

И они стали часто-часто встречаться. Ну, разумеется, она была его исключительно литературной пассией. Что, однако, не помешало поэту устроить Женечку вскоре на должность заведующей группой архивных изысканий Репертуарной секции Наркомпроса, которую тогда возглавлял. Не бог весть что, конечно, но - жалованье да ПАЁК! Просто привел 20-летнюю девчонку в отдел и представил подчиненных - вдвое старше и всяко поопытнее её. А заодно и прикольное такое удостоверение выдал: «Предъявитель сего есть действительно товарищ мой Евгения Федоровна. Что приложением печати и подписом подтверждено. Председатель Ал.Блок». И тогда же, в 18-м еще познакомил с мамой - «потому что мама - это я, и потому что она живет в том же доме, и у нее тепло, и там мы можем хорошо встречаться и говорить вдвоем и втроем». И вскоре по просьбе Александры Андреевны Женечка уже звала ее не по имени-отчеству, а совершенно по-домашнему - «бабушкой». Евгения Федоровна с удовольствием вспоминала, как Блок «часто спускался из верхней квартиры», и они, точно благонравные дети, садились рядышком и топили печку. Как усаживались на диванчик, Блок рассказывал ей о друзьях юности - Соловьеве, Белом. При этом приговор теперешнего Блока был предельно жесток: «Мы с мамой - искони здоровые, они - искони больные». С не меньшим же удовольствием Евгения Федоровна вспоминала и то, как Блок «разрешал» или «запрещал» ей те или иные встречи и знакомства. И когда Ремизовы, с которыми он сам же Женечку и познакомил, предложили ей поселиться у них (они прозвали ее «кухонным мужиком» - за сноровку в черновой работе), Блок «добра» не дал. «Ох, ревнивище, ревнивище!» - сокрушалась Серафима Пална.