Счастливчик Пер - Генрик Понтоппидан

Пер чувствовал себя эдаким турецким пашой и за месяц прибавил от счастья целых двенадцать фунтов. Однако временами он задыхался в той атмосфере любовной страсти, которой окружала его Якоба. Он мог и сам вспыхивать порою, особенно когда они оставались вдвоём в будуаре, но вечно пылать, как Якоба, он не умел, — это казалось ему слишком утомительным. Выросший в среде, которая безжалостно уродовала и душила всякие проявления чувств, кроме тех, что распускаются в тени и благоухают на сквозняке, он порой испытывал чуть ли не ужас перед её любовью, согретой ярким солнцем. Излияния Якобы повергали его в замешательство, и он частенько выказывал себя весьма нерасторопным кавалером.

Однажды, когда они сумерничали вдвоём, Якоба вдруг обвила руками его шею и сказала:

— Слушай, Пер, тебе не приходило в голову, что ты ни разу не сказал мне, любишь ли ты меня?

— Будто ты так не знаешь.

— Знаю, но мне этого мало. Я хочу услышать своими ушами. Я должна хоть раз услышать, как это звучит, когда возлюбленный говорит, что он любит тебя. Ну скажи сейчас, Пер!

— Но, Якоба, дорогая, я ведь, кажется, сто раз говорил тебе, что…

— Не теми словами. А мне нужны именно те. Ты только подумай — это те самые три слова, которые у нас, женщин, начинают звучать в ушах днём и ночью, во сне и наяву, едва мы вернёмся домой с нашего первого бала. Пер, скажи их мне! Хочешь, я помогу тебе? Тогда повторяй за мной, и у нас получится взаимное объяснение. Ну, начали: «Я…

— Я, — повторил Пер.

— Люблю…

— Ну что за дурацкое ребячество, — перебил её Пер, залившись краской, и зажал ей рот своей рукой. И так как она продолжала умолять его, он рассердился и высвободился из её объятий.

И всё же, хотя он облегчённо вздыхал, когда после бурного прощания в вестибюле выходил на улицу и закуривал сигару, домой, к прерванной работе, его теперь не тянуло, и того меньше — в кафе, где он прежде был великий охотник посидеть. Теперь он предпочитал бесцельно бродить по тихим, безлюдным улицам, бродить, прислушиваясь к своим новым, самому ещё не ясным настроениям. Как и в тот первый раз, когда он нечаянно испил из источника вечности, в нём поднималось могучее, порой пугающее ощущение, будто в его душе рождается чудесный сказочный мир. Но если райские кущи любви, куда завела его славная Франциска, походили скорее на уютный маленький палисадник, где произрастает резеда и левкой и разбиты хорошенькие клумбочки, то теперь судьба бросила его в гулкую пальмовую рощу, величественную, как храм. Предчувствие ещё большего счастья, радости более чистой и возвышенной, нежели та, к которой он стремился ранее, рождалось в этих полуночных бдениях. Он начал понимать, что только женская любовь делает жизнь достаточно полной, что глубокая мудрость таится в сказанных им некогда легкомысленных словах о райском блаженстве поцелуя, которое дарует человеку забвение всех забот и прощение всех грехов.

Однажды, вернувшись домой после ночных странствий, он написал Якобе такое письмо:

«Один человек как-то в шутку назвал меня «Счастливчик Пер». Я и сам никогда не чувствовал себя пасынком судьбы, хотя мне случалось в трудную минуту сетовать на неё за то, что меня угораздило родиться в стране, где давным-давно пасторов сын Адам взял в жены причетникову дочку Еву, и они наплодили два миллиона Сидениусов, которые заполонили весь мир. Но теперь, когда я оглядываюсь на прожитые годы, я вижу, что мой добрый гений всё время незримо хранил меня, и хотя мне не раз случалось вступать на ложный путь и обольщаться мишурным блеском, я увенчан теперь золотой короной победителя: у меня есть ты и есть твоя любовь.

И пока я не отошёл ко сну, мне надо, очень надо обратить к тебе свои мысли и поблагодарить тебя. Ты была моим добрым гением с той самой минуты, как я впервые переступил порог твоего дома, с того дня, который стал поворотным в моей жизни. Позволь мне сказать то, о чём ты совсем недавно просила меня, а я никак не мог решиться, позволь в ночной тиши шепнуть: «Я тебя люблю!»

Но, перечитав письмо утром, на свежую голову, Пер устыдился и сжег его. А вместо него написал новое, где говорил главным образом о своей книге.

«Сил нет, до чего долго печатают у нас книги. Наверно, из-за чертежей: их надо вырезать на дереве. Кстати, знаешь, я задумал переменить название. «Новые времена» как-то не звучит. Пусть она называется «Государство будущего». Правда, это куда лучше?»

Наступил октябрь, сборы подходили к концу. Для начала Пер собирался провести некоторое время в Германии и побывать там в самых известных технических институтах. Затем он хотел познакомиться с грандиозными работами по строительству гидросооружений, которые велись англо-американской фирмой «Блекбурн и Гриз»; будущий тесть обещал дать ему рекомендательные письма. Кроме того, он думал повидать Париж, Лондон, Нью-Йорк и несколько крупнейших городов Америки. Всё путешествие, от начала до конца, должно было занять два года.

Хотя Якоба даже представить себе не могла, как ей жить такой долгий срок без него, она не возражала. Более того, она даже сама прибавила второй год. Пер думал уложиться в половинный срок, но она настоятельно просила его не спешить. Здесь она получила поддержку со стороны отца: он призвал Пера к себе в контору и вручил ему чек на пять тысяч крон, пообещав ровно через год ещё такой же чек.

Среди суеты, вызванной укладкой вещей и закупкой весьма обильной дорожной экипировки, Пера застало письмо от Эберхарда. Брат сообщал, что ему случайно стало известно о намерении Пера отправиться за границу, а потому он считает своим долгом известить Пера о состоянии отца, которое за последнее время настолько ухудшилось, что печальная развязка может наступить с минуты на минуту. Лично он, Эберхард, собирается незамедлительно выехать домой, к смертному одру отца, где, надо полагать, соберутся и все остальные братья и сёстры.

Получив это письмо, Пер целых полдня расхаживал по комнате, не зная, как быть. Самый тон письма показался ему непривычно уважительным, да вдобавок счастье делает человека покладистым. «Теперь никому и в голову не придёт говорить о возвращении блудного сына», — подумалось ему.

Однако торжество нельзя ещё считать полным. Вот если бы книга вышла, тогда другое дело.

После долгих раздумий он сжёг письмо вместе с остальными старыми бумагами, которые выгреб из всех Ящиков, и даже Якобе ничего не рассказал.

На другой день он выехал в Германию.

Глава XI

Берлин, 12 октября

…А теперь я должен описать тебе свой первый выход в свет, ибо он кажется мне весьма забавным. Тебе уже случалось ездить в Берлин, и поэтому ты знаешь, что дорога туда не из весёлых. Признаюсь честно, что в конце концов я просто заснул и проснулся только тогда, когда наш поезд въехал под своды Штеттинского вокзала. Тут я получил свой чемодан, побрёл к свободной пролётке и сказал извозчику: «Отель Цимермана на Бургштрассе»; это тот отель, который порекомендовал мне твой дядя. Но извозчик выпучил глаза и переспросил на своём берлинском наречии: «Бу’штрассе? Бу’штрассе?» Потом покачал своим пивным котелком и говорит: «Знать не знаю». Подъехали тем временем другие извозчики, наконец, вокруг меня собралась целая толпа. «Бу’штрассе? Бу’штрассе? — переспрашивали все хором и качали своими круглыми головами. — Впервые слышим.» Вот тебе и на! Но вдруг один из них поднял палец и провозгласил: «А-а! Это же Бу-р-р-р-р-р-г-штрассе». От громового раската этих «р-р-р» я окончательно проснулся и только тут осознал, что нахожусь не у себя дома, а первым итогом моего путешествия был вывод, что даже ютландец, буде он выбрался за границу, должен понатореть в фонетике.

Теперь послушай, что было дальше! Когда коляска остановилась перед отелем Циммермана (замечу в скобках, что это старая грязная коробка со старомодной террасой, выходящей прямо на тротуар), слуга в кожаном фартуке вышел встретить меня. Но что это? Не успел он открыть дверцу коляски, как бросился бежать с воплем: «Герр Циммерман! Герр Циммерман!.. К вам господин с орденом!»

Весь дом поднялся на ноги, сам хозяин вылетел ко мне на улицу с непокрытой головой. Ну и картина! Я тем временем изумлённо взглянул на отвороты своего сюртука. В петлице ещё торчала полуоблетевшая роза, которую ты сегодня утром дала мне на прощанье. Кто бы мог подумать, дорогая, что твой последний подарок вызовет такой переполох. Надеюсь, ты себе представляешь, как меня пиняли, когда дело разъяснилось. Но, уж поверь мне, я отомстил за нас обоих. Придя к себе в номер, я начал браниться и трезвонить, как заправский кавалер Большого Креста, а когда слуга поднялся ко мне с книгой для приезжающих, я не мог удержаться и лихо вывел перед своим именем приставку «фон». Не качай головой! Ты бы посмотрела, как это подействовало! Когда я уходил, хозяин стоял в дверях и кланялся так низко, словно хотел поцеловать носки своих сапог. Он собственноручно распахнул передо мной дверь с почтительнейшим возгласом: «Прошу, господин барон!» И так, второй вывод, сделанный мной в тот же день: дворянский титул — есть вещь, которой никак не следует пренебрегать. Впрочем, об этом мне уже говорил твой дядя. Смешно, конечно, но если хочешь властвовать над людьми, умей использовать их слабости, — вот одно из необходимых условий.