Счастливчик Пер - Генрик Понтоппидан

— Да, что-то в этом роде я слышала.

— Не скрою от вас своего глубочайшего убеждения (вы ведь сами искали откровенного разговора), что и помолвка с вами есть обдуманный вызов родительскому дому, сознательное отрицание его устоев.

Якоба нахмурила брови.

— Не понимаю, — сказала она.

— Попытаюсь вам растолковать. Вам, надеюсь, известно, что Петер Андреас происходит из христианской семьи. Сам он прекрасно знает, что для его родителей христианство есть единственная сила, правящая миром, и что они не сочтут истинным счастье, даже самое блестящее и ослепительное с виду, если оно не имеет своей основой страх божий.

— Ах так!

Якоба до боли прикусила губу. В спокойных, размеренных периодах Эберхарда всё время звучала та издёвка, которую она только что слышала в коридоре от рассыльных и которая преследовала её всю жизнь.

Она даже поднялась было со стула, чтобы показать Эберхарду всю глубину своего презрения. Но желание узнать ещё что-нибудь о женихе пересилило, она овладела собой и осталась сидеть.

— Я знала, что Пер не разделяет взглядов своей семьи на религию, но скажу вам прямо, я его за это не осуждаю.

— Ну ещё бы.

— И я считаю, что если Пер ни в чём больше не провинился перед своей семьёй, то это его прегрешение легко извинить. Если он не разделяет ваших взглядов на христианство, это вовсе не доказывает наличие у него злого умысла, а если он честно признался в своём несогласии со взглядами семьи, хотя скрывать и лицемерить было бы для него куда выгоднее, то тем больше ему чести.

— Видите ли, фрёкен Саломон, я не вижу смысла заводить спор на эту тему. Скажу только одно: в глазах моих родителей, от чьего имени я сейчас говорю, нет прощения человеку, который закрыл свои уши для голоса истины, а тем более нет прощения Петеру Андреасу, происходящему из семьи, где голос этот сопровождал его с колыбели.

Якоба не отвечала. Она склонила голову и, как всегда при сильном волнении, то вспыхивала, то покрывалась мертвенной бледностью.

Но Эберхард неправильно истолковал и её позу, и её молчание. Он решил, что слова его уже достигли той цели, которую он тайно преследовал, обуреваемый сидениусовским инстинктом самоутверждения: он хотел унизить гордую дочку миллионера, ибо в её глазах ему сразу почудилась скрытая несмешка, а шелковое платье, светлые перчатки и лёгкий запах духов ещё больше-раздразнили его евангельский пыл.

Поэтому он изменил тон и сказал с некоторым даже оттенком участия:

— Мне крайне не хотелось бы оскорблять ваши чувства, но я считаю своим долгом предупредить вас о том, что жизнь моего брата небезупречна и в других отношениях и являет собой печальное свидетельство того, до какой степени он лишён всяких моральных устоев. Глубоко заблуждаются те, кто полагает, будто религиозная сторона жизни выражается только в отношении к делам небесным и не накладывает отпечатка на всю нашу личность. Что до Петера Андреаса, то здесь я не хотел бы вдаваться в подробности. Есть вещи, о которых не принято говорить с дамами, а посему…

— Я догадываюсь, на что вы намекаете. Но именно так неудачно сложившиеся отношения с семьёй и характер общества, которое — отчасти по этой причине — единственно было доступно ему, очень многое объясняют и извиняют в натуре Пера. А помимо всего, то, о чём вы не захотели умолчать, не заслуживает, на мой взгляд, столь сурового осуждения.

— Вы заблуждаетесь, фрёкен Саломон, мы осуждаем не моего брата, а его поступки, его образ жизни.

— Но и в его поступках и в образе жизни мы можем найти многое, что говорит в его пользу. Он проявил способности и достаточно твёрдой воли, чтобы чего-то достичь в своей области. В условиях чрезвычайно трудных и будучи ещё очень молодым он завоевал авторитет среди своих коллег, а сейчас находится на верном пути, чтобы завоевать себе имя.

— Вы, я вижу, и сами не очень во всё это верите. Я знаю, что одна газета писала про некий проект канала — или как-он там называется и пыталась доказать огромную значительность этого проекта. Я знаю далее, что сам Петер Андреас считает себя первооткрывателем и пророком нового времени. Сейчас вообще некоторая часть молодёжи испытывает тягу к бунтарству, тягу, над которой можно бы просто посмеяться, не будь от этого так много пагубы неокрепшим душам. Самое примечательное в идейном поветрии, сотрясающем сейчас известные слои датской молодёжи, то, что скорее всего поддаются ему субъекты наиболее неустойчивые и несамостоятельные, подобно тому как и мякина взлетает выше, чем полновесное зерно. А что до Петера Андреаса, то здесь можно признать с полной уверенностью только одну столь же очевидную, сколь и печальную истину: проучившись целых семь лет, он до сих пор не сдал необходимых экзаменов и не получил никакого другого свидетельства своих успехов, которые хоть в какой-то степени соответствовали бы жертвам, понесённым ради него всей семьёй. Но, повторяю ещё раз, я осуждаю не Петера Андреаса, а его поступки, образ жизни. Самого же Петера мы от души жалеем и, вопреки всему, не теряем надежды, что когда-нибудь добрые начала одержат в нём верх; а где именно наша семья видит единственный возможный для него путь спасения, мне незачем вам объяснять. Но если вас это интересует, а я полагаю, что вы затем и пришли сюда, дабы получить честный и прямой ответ, — я скажу заранее только одно, и, надеюсь, мои слова вас не удивят и вы поймёте меня как должно: родители Петера Андреаса никогда в жизни не одобрят ваш брак.

Якоба поднялась, постояла за спинкой стула, задумчиво трогая зонтиком носок туфли и не глядя на Эберхарда. Потом вдруг вскинула голову и взглянула на него. Следы волнения ещё видны были на её лице, но уже заиграла на губах едва заметная, неуловимая усмешка, и чёрные глаза засияли от счастья.

— Я пришла сюда в надежде достичь примирения, — сказала она. — И это было очень наивно с моей стороны, я теперь сама поняла. Но я ни о чём не жалею. Я получила сведения, которых мне недоставало. И не могу удержаться, чтобы не сказать вам: я ухожу отсюда более счастливой, чем пришла.

Не совсем поняв, что она хотела этим сказать, Эберхард попытался возразить ей, но Якоба уже повернулась спиной к нему и, не попрощавшись, ушла.

На улице ей вдруг так мучительно захотелось увидеть Пера, что после короткой борьбы с собой она кликнула извозчика и отправилась в Нюбодер. Ей казалось, что она не будет знать покоя, пока не покается в своём недоверии и не испросит прощения за невольное предательство, каким по существу явился визит к Эберхарду (теперь она это осознала). До чего хорошо понимала она сейчас Пера, до чего ясно видела, каково ему пришлось в отцовском доме. Слушая этого уверенного в собственной непогрешимости братца, она получила такое наглядное представление о доме Сидениусов, что у неё мороз пробежал по коже.

Пера она на Хьертенсфрюдгаде не застала, он ушёл минут за пять до её прихода. В маленькой комнатке под низким потолком ещё плавали серые клубы дыма от его сигары, когда Трине ввела её туда и оставила одну.

Первым делом Якоба осмотрелась по сторонам. Она разглядывала голые стены, сломанную качалку, пуфик, обитый чёрной клеёнкой, и на короткий миг чувство разочарования из-за неудачного визита сменилось ужасом, ибо эта мрачная каморка напоминала тюремную камеру. Нет, она даже вообразить не могла, что он живёт так бедно и убого. И уже в который раз его стремление выбиться на солнечную сторону жизни предстало перед ней в новом свете, который многое объяснял и со многим примирял. После такого безрадостного детства, среди такой постыдной нищеты кем ещё может сделаться человек, как не ловцом счастья. Она почувствовала новую, нежную радость при мысли, что достаточно богата и может сделать его счастливым.

С благоговейным любопытством, присущим истинной любви, она подержала в руках все мелочи на его письменном столе и тихонько поставила каждую на прежнее место. Она прошлась по комнате, то и дело останавливаясь под наплывом мыслей. В неодолимой потребности быть поближе к нему, она перетрогала все его вещи. Проходя первый раз мимо заношенного халата, который висел на дверном косяке, она ласково погладила его, проходя второй — закрыла глаза и прижалась к нему щекой, чтобы вдохнуть неповторимый запах, которого ей, не выносившей прежде табачного духа, так недоставало теперь.

Но вошла Трине, и Якоба подсела к столу и набросала на оборотной стороне визитной карточки:

«Друг мой! Почему тебя так давно не видно? Целых три дня ты не был у нас. Жду тебя сегодня вечером. Я столько хочу тебе сказать».

Это было её первое письмо к нему. Она сунула карточку в конверт, валявшийся на столе, и надписала имя Пера.

Как только Якоба уехала, мадам Олуфсен забарабанила палкой в пол, вызвала наверх Трине и потребовала от неё подробного отчёта. Теперь мадам Олуфсен почти не вставала с постели. После смерти мужа она очень сдала и передвигалась с большим трудом. Но любопытство оказалось сильней, и, услышав чужой голос внизу в прихожей, она выбралась из постели и заняла наблюдательный пост возле двери на кухню. Через зеркальце на окне залы она провожала взглядом экипаж Якобы, пока тот не скрылся за поворотом на Кунгенсгаде.