Бессмертник - Белва Плейн

— Ясно, — произнесла она. — А не соизволите ли сообщить мне содержание вашего разговора?

Никто не ответил. Пудинг вспучился над краем кастрюли и пролился на конфорку; кухня мгновенно наполнилась запахом горелого сахара. Анна сердито повернулась к плите.

— Что же творится с этой девочкой? Какой стыд, какой стыд!

— Не стыд, — поправил Джозеф. — Это болезнь. Она не может удержаться, понимаешь?

— Дурная болезнь!

— Любая болезнь дурная, Анна.

— Раз это болезнь, пускай идет к врачу.

— Она не пойдет.

— Так отведите ее! Чего вы ждете?

— Уже водили.

— Уже? И что случилось?

— Она убежала через черный ход. Она не хочет к врачу.

Мори резко отодвинул стул, встал. Анна, позабыв о месиве на плите, взглянула на сына. Поперек лба свежий, широкий шрам. Наверно, останется отметина на всю жизнь. Он выглядит гораздо старше своих двадцати четырех лет. Ну почему, почему ему досталось столько боли, почему ему выпала такая тяжелая жизнь? Он ведь всегда был таким смышленым, ярким, шустрым; прибегал, убегал, то с учебниками, то с теннисными ракетками; дом полнился голосами его друзей. А сколько сил они положили, чтобы он окончил колледж? Даже у детей Руфи — уж на что непросто живут — и то есть молодость, какая-никакая, но есть. А на моего единственного сына навалилась такая ноша!.. От бессильной ярости перехватило дыхание.

Джозеф вздохнул:

— Ты увел ее из семьи, Мори, и она пошла за тобой с охотой и доверием. На радость и на горе. Сейчас пришло горе, и мы должны придумать, как ему помочь.

Мори поднял глаза:

— Но как?

— Да, как? — повторила Анна.

— Не знаю. — Джозеф нахмурился. — Но, Мори, вот что я подумал: съездил бы ты с Агатой и малышом во Флориду на пару недель. Я как-нибудь выкручусь, оплачу. На пляже поваляетесь, отвлечетесь, глядишь, и полегчает. Солнце, говорят, лечит.

— Солнце лечит алкоголизм? — мягко уточнил Мори.

— Ну все-таки проведете время в красивом месте — отдых для души. Кто знает, кто знает?

— Спасибо, папа, ты очень добр. Я ценю твою заботу, правда ценю.

— Так ты поедешь?

— Я поговорю с Агги.

У Анны вдруг мелькнула смутная мысль, и она спросила:

— А когда ты говоришь с ней о пьянстве, что она отвечает?

— Она не признается, что пьет. Но никто из них не признается, это общеизвестно.

Дверь столовой со стуком распахнулась.

— Ты говоришь обо мне? — закричала Агата. — Мори, ты говорил с ними обо мне?

— Мы только… — начал он.

— Не ври! Я слышала каждое слово. Ты не знал, что мы давно пришли. — Она стукнула себя в грудь сжатыми добела кулаками. — Проси прощения! Скажи им, что все это ложь!

Мори схватил ее за руки:

— Прости. Наверно, я не должен был это обсуждать, даже с родителями. Но признать, что врал, я не могу. Мы оба знаем, что это — правда.

— Я не понимаю… — Агата повернулась к Джозефу и Анне. — Мори вбил себе в голову какие-то пуританские представления. Ему не нравится, когда люди пьют, и он называет пьяным всякого, кто выпил рюмку-другую. А стоит мне на минуту прилечь, он нипочем не поверит, что я устала. Пила, опять пила!

Джозеф с Анной молчали. «Совсем ребенок», — с жалостью и неприязнью думала Анна. Ребенок, в стареньком свитерочке поверх блузки, сердито размазывает по лицу слезы. Она даже не хорошенькая; что он в ней нашел? А ведь мог жениться на таких красавицах! И снова неприязнь уступает место жалости. Ох уж эта тяга, ток, что пронзает мужчину и женщину. Как беспомощны мы перед его силой, бьемся точно птицы в силках — но желание превыше нас. Я-то знаю, я точно знаю, как это бывает…

— Агги, мы никогда ни к чему не придем, если не будем честны друг с другом, — произнес Мори. — Мы сможем тебе помочь, только если ты признаешь, что проблема действительно существует.

— Проблема? У меня? Да, есть! Моя единственная проблема — это ты!

— Почему? Потому что нахожу бутылку, которую ты прячешь за плитой?

— Что происходит? — влетела на кухню Айрис. — Я говорила по телефону, но вы подняли такой тарарам, пришлось повесить трубку!

— Айрис, у нас тут серьезная беседа, — сказал Джозеф. — Оставь нас ненадолго, будь добра.

— Не прогоняйте ее! — закричала Агата. — Только с ней я и могу поговорить по-человечески. Ты слышала? Меня здесь обвиняют в пьянстве. Айрис, разве ты когда-нибудь видела меня пьяной? Скажи им, Айрис!

— Айрис в это не впутывай, — оборвал ее Джозеф. — Послушай меня, Агата, послушай спокойно. Я хочу, чтобы мы пошли ко мне в кабинет, сели и обстоятельно побеседовали.

— Может, поужинаем сначала? — Анна слышала свои слова как бы со стороны, словно стояла рядом с самой собой. Она, по обыкновению, предлагает поесть. Как часто еда — единственное, чем она может помочь, единственное, что она знает и умеет. — На обед прекрасное жаркое, оно в духовке, горячее.

— Нет, — сказала Агата. — Я еду домой. Я не могу оставаться здесь, не могу сесть за ваш стол!

Айрис преградила ей путь:

— Агги, я не знаю, из-за чего сыр-бор, но прошу тебя, останься. Да и как ты поедешь? На улице дождь, дороги не видно, подожди!

Но Агата схватила плащ и выскочила на площадку. Мори бросился за ней. Его голос донесся уже от лифта:

— Я не позволю тебе сесть за руль. Если ты настаиваешь, поедем, но машину поведу я.

— Хочу сесть за руль и сяду! — были ее последние слова, дверца лифта открылась, хлопнула, и кабина со вздохом заскользила вниз.

Анна разложила жаркое, и они сели ужинать. Почти не ели, почти не говорили. Анна начала было:

— Никогда еще в этом доме… — но осеклась.

Айрис помогла ей убрать со стола. Джозеф сидел в гостиной, с нераскрытой вечерней газетой на коленях. В окна бил ветер с реки. Внизу, на пустынной улице он колыхал воду в лужах, и опрокинутое отражение фонаря покрывалось дрожащей рябью.

Позже, много позже, когда они снова смогли говорить и даже вспоминать особый тон, цвет, запах той февральской ночи, она представилась двухактной пьесой: прелюдия и сразу — финал. И ничего посередине.

В дверь позвонили примерно в половине девятого. Увидев двух полицейских в мокрых черных прорезиненных фуражках, Айрис поняла сразу.

— Мистер Фридман дома?

Джозеф поднялся и медленно пошел к ним, так медленно, что Айрис нетерпеливо подумала: ну быстрее же, быстрее!

— Входите, — сказал Джозеф.

— Произошло… Я должен сообщить вам… — начал один. И замолчал. Другой, постарше, которому, как видно, было не впервой, закончил вместо него.

— Произошла авария, — сказал он тихо.

— Ну? — Джозеф ждал. Его вопрос повис, тяжело повис в тусклом свете прихожей. — Ну?

— Ваш сын. На бульваре в Квинсе. Вы позволите присесть?

Ссорились, подумала Айрис. Может, и дрались в тесной, маленькой машине.

На лице у полицейского было какое-то странное выражение. Он сглотнул, точно в горле у него стоял огромный, тугой ком.

— Они ехали… по словам свидетеля… машина двигалась очень быстро. Мчалась чересчур быстро для такого дождя и не вписалась в поворот.

— Вы пришли сказать, что он… погиб… — проговорил Джозеф не то утвердительно, не то вопросительно. И эти слова тоже повисли, эхом отдаваясь в голове: он погиб, погиб.

Полицейский ответил не сразу. Он взял Джозефа за руку и усадил, точно куклу, на жесткое резное кресло в прихожей.

— Они ничего не почувствовали, — сказал он очень тихо. — Ничего. Все произошло мгновенно.

Молодой полицейский стоял возле них и мял в руках мокрую фуражку.

— Да-да, никто ничего не почувствовал, — повторил он, словно это могло стать подарком и утешением.

— Кто был за рулем, неизвестно, — сказал первый. И повернулся к Айрис: — Барышня, есть у вас в доме виски? И надо бы позвать кого-нибудь. Из домашних или врача.

От двери, ведущей в комнаты, словно издалека, хотя она была совсем близко, донесся прерывистый, дикий крик. Он вспарывал тишину, смолкал, снова вспарывал. Анна.

— Такая приятная, тихая пара, — сказал мистер Андреапулис.

Джозеф с Анной сидели в маленькой гостиной, а в кухне жена Андреапулиса раскатывала на столе тесто.

— Они никогда не откровенничали, — продолжил Андреапулис, — но мы с самого начала почувствовали какой-то надлом. Грустные они были. Никто их не навещал. Они любили подолгу гулять вдвоем. Мы с женой их всегда жалели.

О семьях своих ни он, ни она до рождения ребенка и словом не обмолвились. А потом, как-то вечером, пришли вместе, очень серьезные, и сказали, что, раз у них теперь есть сын, положено писать завещание. И попросили его составить документ. Завещать было особенно нечего, но должен же быть план: как поступить с ребенком, если с ними обоими вдруг что-то случится. Мистер Андреапулис с этим безусловно согласился. Они жались, мялись и, наконец, договорились, что в случае их смерти опекунами мальчика назначаются ее родители. Он спросил, есть ли на то их согласие. Оказалось, с родителями они ничего не обсуждали, но уверены, что они не откажутся: они живут за городом, в своем доме, у них много места. Мори с Агатой сказали это и смущенно захихикали. Андреапулис их понимал. Все-таки завещание чересчур торжественный и официальный документ. Зачем — в их-то годы?! Люди не умирают в таком возрасте, не оставляют детей сиротами. Документ казался им надуманным и глупым.