День Шакала - Фредерик Форсайт

Двух подозрительных сцапали метров за двести от портала, когда они полезли за пазуху. Один чесал под мышкой, другой доставал портсигар.

И все было тихо-мирно. Не щелкнул выстрел с крыши, не разорвалась бомба. Полицейские косились друг другу на лацканы со значками, выданными утром, дабы Шакал не смог прикинуться блюстителем порядка. Патрульного КРС, который потерял значок, живо сгребли, отобрали карабин и погрузили в «воронок», а отпустили только вечером, когда человек двадцать его опознали и поручились за него.

Особенно взволнованны все были в Монвалерьене — все, кроме президента, который сохранял полнейшую невозмутимость, а если и заметил общее волнение, то виду не подал. Эксперты рассудили, что в самом склепе генералу ничего не угрожает, но по дороге, на узких улочках рабочего предместья и особенно на перекрестках, где машина сбавляла скорость, убийца мог улучить момент. Однако Шакала в Монвалерьене не было.

Пьеру Вальреми все это осточертело. Жара донимала его, блуза промокла хоть выжимай, и ремень карабина натер плечо, горло пересохло, время было обеденное, а обеда не предвиделось. И черт его дернул пойти служить в KPC!

Оно вроде показалось заманчиво, когда его в Руане поперли с завода из-за реконструкции, а чиновник на бирже труда показал ему на плакат, с которого улыбчивый молодец в форме КРС сообщал всем и каждому, что за свое будущее он спокоен и живет дай бог всякому. Мундир у парня на плакате, и правда, был такой, словно его кроил сам Балансиага. И Вальреми завербовался.

Это уж потом он отведал казарменной жизни — что твоя тюрьма, да в этих казармах раньше тюрьма и была. Зверская муштра, ночные учения, колкая саржевая блуза, часы за часами в холод и в жару на уличных перекрестках: вот-вот, мол, арестуешь Того Самого, но арестовать ему никого не довелось. И бумаги у всех прохожих были в порядке, и спешили они по своим безобидным делам — словом, в пору запить, да и только.

Теперь вот их наконец вывезли из Руана, и не куда-нибудь, а в Париж. Он-то надеялся хоть столицу, что ли, посмотреть, да где там! Сержант Барбише — он как в казарме раскомандовался, так и тут не унимается. Вальреми, говорит, видишь барьер? Вот и стой возле него, как штык, следи, чтоб никто не просочился, понял? Вот тебе какой пост доверен, смотри у меня, парень!

Да уж, пост, нечего сказать! Видно, они все тут с ума посходили со своим Днем Освобождения. Это же надо, сколько тысяч понагнали отовсюду на помощь парижским. Из десяти городов у них в казармах вчера перезнакомились ребята. Вроде ожидается в Париже какая-то катавасия, а то зачем бы им столько постовых. Слухи разные ходят, именно что шлюхи. А толку-то!

Вальреми обернулся и взглянул на улицу Ренн. Барьер, он барьер и есть — ну, протянули здоровенную цепь через улицу, метров за двести пятьдесят от площади 18 Июня. Фасад вокзала был еще двумястами метрами дальше, а перед ним площадочка, там ходили разметчики и размечали, где стоять ветеранам, где начальству, где оркестру республиканской гвардии. Три часа еще, не меньше, а то и… Боже, конец-то этому будет?

За барьером начали собираться зрители. Вот, ей-богу, набрались терпения, подумал он. Это ж те же три часа проторчать на солнцепеке и углядеть, если повезет, за триста метров толпу вокруг де Голля — он там где-то такое внутри. Ну, им бы только разок еще поближе оказаться к старику Шарлю.

Собралась сотня-другая народу, и какой-то старикан, здравствуйте, приковылял, еле на ногах держится. Берет на голове промок от пота, шинель к ногам липнет. А на груди целая выставка медалей. Его пропускали и жалостно косились.

Носится это старичье со своими медалями, подумал Вальреми: ладно, у них и в жизни-то, небось, ничего другого не осталось. Особенно ежели ногу отстрелили на войне. Небось, в свое-то время бегал на двух ногах не хуже другого, подумал Вальреми, глядя на старикана, теперь не побегаешь. Вот так, вспомнил он, чайка одна ни за что не хотела подыхать, видел такую на море, в Кермадеке.

Нет, это не приведи бог ковылять до могилы на одной ноге, подпираясь алюминиевым костылем. Старик подошел поближе,

— Je реuх passer?[50] — робко спросил он.

— Погоди, папаша, у тебя документы как?

Ветеран порылся где-то под рубашкой, которую сильно не мешало бы постирать, вытащил два удостоверения и протянул их Вальреми. Андре Мартен, французский гражданин, пятьдесят три года, родился в Кольмаре, Эльзас, живет в Париже. На втором удостоверении сверху была надпись: «Инвалид войны».

«Да, брат, что инвалид, то инвалид», — подумал Вальреми.

Он рассмотрел фотографии: он самый, только в разное время снимали. И поднял глаза на инвалида:

— Сними-ка берет, папаша.

Старик сдернул берет и скомкал его в руке. Вальреми поглядел ему в лицо, потом еще раз на фотографию: ну да, он самый. Только наяву чуть постарше и больной, что ли. За бритьем, видать, порезался, промокал кровь туалетной бумагой. Серое, потное, сальное лицо. Разлохмаченные, кое-как подстриженные волосы торчат во все стороны. Вальреми отдал ему удостоверения.

— Тебе туда зачем надо-то?

— Да живу я там, — сказал старик. — Вышел на пенсию и живу. Мансарду вот снял.

Вальреми взял обратно удостоверение личности: адрес — дом 154, улица Ренн, Шестой округ. Он поднял голову, взглянул на табличку: дом 132. Все правильно, 154-й, значит, в конце улицы. Такого приказа не было, чтоб стариков домой не пускать.

— Проходи, давай. Только сиди дома и не высовывайся. Сюда через два часа сам Шарло нагрянет.

Старик, пряча документы, улыбнулся, переступил с ноги на костыль и чуть не растянулся — Вальреми его поддержал.

— Знаю, — проговорил старик. — Один мой старый друг сегодня медаль получает. Я-то свою давно получил, два года назад, — он тронул на груди медаль «За освобождение», — мне ее министр навесил, а ему вот сам президент.

Вальреми пригляделся к медальке. Скажите на милость, медаль! За освобождение! Пустячный кругляшок, а за него подавай ногу. Он вспомнил, что он не кто-нибудь, а постовой, и коротко кивнул. Старик медлительно заковылял по улице. Вальреми перехватил ловкача, который вздумал пробраться под шумок.

— Ну-ну, нечего. Ступайте, ступайте обратно.

И обернувшись на старого солдата в долгополой шинели, увидел, как тот исчез в подъезде неподалеку от площади.

Мадам Берта изумленно подняла глаза от вязанья, когда на нее упала чья-то тень. Денек выдался просто ужас, полицейские расхаживали по всему дому, и бог еще знает, что сказали бы жильцы — спасибо, почти все поразъехались на отдых.

Когда полицейские закончили обход и обыск, она снова уселась у подъезда и принялась вязать. Предстоящая церемония за сто с лишним ярдов на привокзальной площади ее ничуть не интересовала.

— Excusez-moi, madame…[51] я просто… мне бы стаканчик воды, если можно. А то еще долго ждать и жарко очень…

Она окинула взглядом старика в шинели, как у покойного мужа, с медалями под левым отворотом. Он тяжело опирался на костыль, из-под шинели виднелась одна-единственная нога. Лицо у него было потное, измученное. Мадам Берта свернула вязанье и положила его в карман фартука.

— Oh, mon pauv' monsieur.[52] Такая жара, вы так тепло одеты, а начнется-то часа через два, не раньше… Проходите, проходите…

И она заторопилась к себе за стаканом воды для усталого ветерана. Тот ковылял следом.

Она отвернула кухонный кран и за шумом хлынувшей воды не услышала, как плотно притворилась наружная дверь, и совсем уж незаметно, совсем неожиданно охватили ее шею длинные, цепкие пальцы левой руки, а правый кулак ударил костяшками пониже уха. Водяная струя и стакан рассыпались в ее глазах красно-черными осколками, и обмякшее тело было тихо опущено на пол.

Шакал распахнул шинель, отстегнул сзади за поясом бандаж и высвободил правую ногу, туго притянутую к ягодице. Потом с гримасой боли распрямил ногу и разогнул затекшее колено. Он переждал минуту-другую, пока кровообращение восстановится, и осторожно ступил на ногу.

Через пять минут бесчувственное тело мадам Берты, крепко связанное по рукам и ногам найденным под кухонной раковиной бельевым шпагатом, было упрятано в буфетной. Рот ее Шакал заклеил широким куском пластыря.

Квартирные ключи обнаружились в ящике стола. Застегнув шинель, он взял наперевес костыль, на который опирался две недели назад в аэропортах Брюсселя и Милана, и выглянул за дверь. Вестибюль был пуст. Он запер квартиру консьержки и взбежал по лестнице.

На седьмом этаже он, подумавши, постучал в дверь мадемуазель Беранже. Никто не откликнулся. Он выждал и постучал еще раз. Ни звука в ответ — ни оттуда, ни из соседней квартиры супругов Шарье. Шакал перебрал связку, нашел ключ с фамилией «Беранже» и вошел в квартиру, заперши дверь за собой.

Потом осторожно подошел к окну. Напротив, на крышах, рассаживались полицейские: успел, значит, в самый раз. Стоя боком, он отпер шпингалет и тихо отворил створки вовнутрь до отказа, еще немного посторонившись. На ковер лег большой квадрат солнечного света; остальная комната была в тени.